Средство от облысения Наталья Нестерова Тихой, скромной и заботливой «домашней мышке» Лене Соболевой приходится стать суперженщиной – и все ради того, чтобы вернуть любимого мужа в лоно семьи!.. Наталья Нестерова Средство от облысения ВИЗИТ НЕХРУПКОЙ ДАМЫ После работы Лена Соболева заехала в китайскую фирму, чтобы купить чудодейственное средство от облысения. Долго разыскивала нужный дом, сверяясь с адресом в газетном объявлении. Фирма находилась в подозрительно ветхом строении, но цена у средства от плешивости была как у золотого песка. Три продавца чистокровно славянской внешности наперебой убеждали Лену купить запас на год вперед. Говорили про сто тридцать реликтовых трав в сборе, про нескорые очередные поставки и сказочный эффект. С их слов получалось, что намажь средством коленку, и на ней вырастет борода. В качестве живого аргумента приволокли из подсобки маленького старого китайца, одетого в национальный костюм, смахивающий на отечественную пижаму. Представили как разработчика и потомственного лекаря-травника. Китаец что-то промяукал на своем языке и постучал по голове с жиденькими волосиками. Ему, видно, собственные рецепты не очень помогали. Продавцы окончательно заморочили Лене голову, обрушив на нее информацию о сногсшибательных скидках. Если она купит три коробки, то по цене полутора, пять – как три, десять – как пять, то есть даром. В итоге Лена купила пятнадцать коробок, а в кошельке осталась только мелочь. Средство предназначалось для мужа: Володя начал лысеть в тридцать лет, и за семь последующих на его голове образовалось гладкое, словно выжженное солнечным зайчиком, пятно. Володя перепробовал уже множество отечественных и зарубежных средств, но успеха не добился. Его заветную мечту вырастить на макушке новый покров знали дети – двенадцатилетний Петя и шестнадцатилетняя Настя. В рекламных разделах газет они выискивали сообщения о новых препаратах и показывали маме. Лена с неутомимостью коллекционера приобретала средства для Володиной плеши. Хотя саму Лену его лысина нисколько не отвращала. Она, лысина, была такой же родной, как и весь муж. В метро Лена стояла на платформе и думала о том, что китайские травы, которыми она основательно затоварилась, наверняка фикция или подделка. Зачем поддалась на уговоры и все деньги вбухала? Ловкачи! Окрутили и одурачили ее! Поезд остановился так, что она оказалась между вагонами, и ей пришлось втискиваться вслед за счастливчиками, занявшими позиции напротив двери. Как всегда. Ну и пусть, думала Лена. Очень даже хорошо. Она свято верила в равновесие счастий и несчастий, удач и поражений. Если что-то в твоей жизни забирается, то в другом месте прибавляется. Баланс должен соблюдаться! Профукала деньги на китайские травы – а Володе зарплату прибавят. Чулок порвался – а Петя тройку по географии исправил. Застряла в лифте на два часа – а Настино сочинение по литературе на городской конкурс отправили. За невезучесть во внешней жизни отпускается счастье и благополучие семейные. Поэтому Лена была готова терпеть мелкие неприятности, даже радовалась им, как предвестникам удачи. Пусть поезд останавливается хоть вверх колесами, пусть колбаса оказывается с душком, пусть молочный суп в столовой перед ней кончается – главное, чтобы в семье был порядок. Но в тот вечер баланс неожиданно решился, и горе-злосчастье ворвалось в мирную жизнь Соболевых, хотя предварительно никаких особых подарков судьба не преподносила. Прежде чем ворваться, горе-злосчастье требовательно позвонило в дверь. Лена вернулась домой пятнадцать минут назад. Быстро распределила обязанности: Володя – в ванную новое средство накладывать, Настя – чистить картошку, помогать запоздалый ужин готовить, Петя – закончить домашнее задание и убрать в комнате. Лена прибавила газ под жарившимися котлетами и пошла открывать. «Неужели трубу прорвало?» – думала она, потому что так настырно давить на звонок могут только соседи снизу, когда у них с потолка капает вода. Но это были не соседи. За дверью, очень близко к порогу, стояло громадное тело с клипсами, которые бросились в Лену. Бросились не фигурально, а натурально – едва по лицу не заехали. Клипсы походили на блестящие шары, вроде тех, что сверкают под потолком на молодежных дискотеках, размером, конечно, поменьше, с теннисный мячик. От них тянулись цепочки к нашлепкам на мочках ушей. Пришлось отступить назад, тело шагнуло вслед, Лена отступила еще. Теперь она могла охватить взглядом монументальную фигуру. Женщина двухметрового роста и в три обхвата по талии. – Ты Лена? – спросила великанша, и блестящие шары запрыгали из стороны в сторону. – Я, – ответила Лена, задрав голову и бегая глазами от одного шарика к другому. – А я – Иванова! – вызывающе громко заявила дама. Фамилия, хоть и не редкая, ничего Лене не говорила. У нее вообще была плохая память на имена и абсолютная на лица. Эту женщину она никогда не видела. – Ну? – гаркнула Иванова. – Ну? – повторила Лена удивленно. – Ты чего бельма на меня выпучила? Хоть бы покраснела! Дрянь, потаскуха! Лена растерялась. То есть возмутилась, но одновременно ожидала, что блестящие шарики, амплитуда колебаний которых достигла предела, сейчас оторвутся и полетят снарядами. Ищи их потом по всей квартире. – Молчишь? – орала Иванова. – А когда мужа моего в постель тянула, небось не молчала! – Кого? – изумленно переспросила Лена. Иванова вдруг заговорила на иностранном языке. Так сначала Лене показалось. До нее не сразу дошло, что Иванова матерится, как портовый грузчик. Раскаты бранных конструкций неслись по квартире: – Да я тебя! Козявка мелкоструйная! Своими руками задавлю! Иванова, с кровожадным, перекошенным от ярости лицом, подняла богатырские руки, растопырила пальцы-коряги и двинулась вперед. Лена от страха заверещала, попятилась, уткнулась спиной в одежду на вешалке и часто-часто замахала перед собой ладонями. На ее счастье из ванной выскочил Володя: – Что здесь происходит? На голове у него покоилась нашлепка из китайской зелено-коричневой массы. Иванова с легкостью мастодонта развернулась. Клипсы изменили направление колебаний и стукнули обладательницу по щекам. Она мотнула головой, точно лев, огрызнувшийся на комара, клипсы застыли, чуть покачиваясь. – Ты кто такой? – спросила Иванова. – Я муж Лены. Что здесь происходит? – Козел ты, а не муж. Рога выводишь? – Иванова кивнула на его голову. Володя не нашел что ответить. – Что вы хулиганите? – Лена обрела дар речи. – Кто вы такая? Я сейчас милицию вызову. – Милицию? Мерзавка! Шмакодявка! Надо было вызывать милицию, когда ты чужого мужа соблазняла! – Какого мужа? – растерянно спросил Володя. – Моего, Пашку. Пупсиком она его зовет, – передразнила Иванова, потирая ладони, словно стряхивая с них остатки чужой, в клочья разодранной плоти. – У этого пупсика почти два центнера весу. Как он тебя не раздавил? – Возмутительно! – Лена пунцово вспыхнула. – Я не знаю никакого вашего мужа, вообще никакого не знаю. – Не знаешь? А этот, – Иванова ткнула пальцем в Володю, – что, для прикрытия? Или он немощный… Именно в момент, когда Иванова произнесла ругательство, появилась дочь Настя. – Мама, картошку жарить или варить? – спросила Настя, с интересом разглядывая визитершу. – Варить, и не смей сюда показываться! – Лена постаралась придать голосу строгость. – Подумаешь, – пожала плечами дочь, – все равно слышно. Речь у вас!.. – Настя обратилась к Ивановой с заметным восхищением. – Отпад! Где табуированную лексику изучали? – Чего? – не поняла Иванова. – Марш на кухню! – приказала Лена дочери и повернулась к мужу: – Володенька! Лечебная жижа сползала со лба, текла по щекам, и казалось, что он плачет нечеловеческими слезами. – Какое-то недоразумение. – Лена прижала руки к его груди. – Впервые вижу эту женщину… – Еще бы, – буркнула Иванова. – Я только сегодня узнала, а то давно бы тебе патлы повыдергивала. – Понятия не имею о ее двухцентнеровом муже, – продолжала Лена, вытирая лечебную массу на щеках мужа. – Ты не волнуйся, мы сейчас разберемся. Володя стоял памятником, на котором побывали все окрестные голуби. – И разбираться нечего! – пролаяла Иванова. – Не перестанешь кобеляж с моим Пашкой разводить, я тебя удавлю вместе с этим, дерьмом намазанным. Если у тебя мужик немощный, то нечего с других штаны стаскивать и чужим добром пользоваться! – Она снова раскачала клипсы так, что они грозили улететь прочь. – Прекратите немедленно! – Лена чуть не плакала. – Держите клипсы, то есть уходите немедленно! – Я-то уйду, но ты поняла, шлюха? Мокрого места не оставлю! Мотнув шариками, Иванова вышла. Дверью она хлопнула вызывающе громко. От косяка отлетел кусок штукатурки и упал на пол. – Володя, это какой-то ужас! Она сумасшедшая, правда? – перевела дух Лена. – Что ты молчишь? Поверил, дурачок? – Она растерянно улыбалась. Он не отвечал. – Володенька! – Лена заглядывала в глаза мужу. – Ну ты что? Я сама испугалась. Представляешь, вот так ворвется в дом ненормальная, а вдруг с ножом? А если дети одни дома? Я тебе давно говорила: надо цепочку врезать и глазок прибить. То есть наоборот, цепочку прибить, а глазок врезать. Ой, до чего я испугалась! Володя молча отстранил жену и пошел в комнату. Лена хотела броситься за ним, но из кухни опять появилась Настя: – Мама, теперь котлеты горят. Лена побежала спасать ужин. Пока она орудовала на кухне, Володя собирал вещи. Лена перехватила мужа уже на пороге. – Ты куда? С чемоданами? – ахнула она. – Детей береги, – не глядя на нее, с мукой произнес Володя и вышел. Опять штукатурка посыпалась. Лена несколько секунд молча смотрела на дверь. – Дочь, – машинально позвала Лена, – возьми полотенце, догони отца, он голову забыл смыть. Нелепый фарс разрешился поздно вечером, когда к Лене пришла соседка с верхнего этажа занять сахар. Лена уже не рыдала, а громко и нервно икала. Соседка настороженно оглядывалась по сторонам. – У тебя Иванова была? – спросила она, продолжая стрелять глазами, словно туша Ивановой могла спрятаться в каком-нибудь углу. – Откуда-ик ты зна-ик-шь? – В окно видела, как она в подъезд входила. Ну все, думаю! Кранты! А ее нет и нет. Я на площадку тихонько вышла, а у вас сыр-бор, светопреставление. Какой позор! – подумала Лена. Мысли путались, казалось, их тоже рубит икота. Но все-таки она сообразила: – Она к тебе приходила? Ты ведь тоже Лена? – Точно, – кивнула соседка. – Квартиры перепутала. Но ты никому не говори, хорошо? Нет, что за бабы, честное слово! Прям там смылится с него! Пупсик он! – мечтательно хохотнула соседка. – Такой мужик! Хочешь, познакомлю, когда у нас кончится? – Меня познакомишь? – удивилась Лена. – Зачем? И как это «не говори»? – От возмущения она даже икать перестала. – От меня муж ушел, поверил этой глыбе жира. – Вижу, – посочувствовала соседка Лена, – физия у тебя заплаканная. Вот мужики! Одни претензии! Ну что мы от них имеем? Одну клетку подарит! Сперматозоид! – Лена показала краешек ногтя. – Только в микроскоп увидишь! Наградил и завалился на диван телевизор смотреть! А ты девять месяцев носи, грудями корми, пеленки стирай! Еще в школу вызывают, учителя говорят, у вашего сына воображение неразвито. Какое, к лешему, воображение, когда он у отца сигареты ворует? В отличие от Лены Соболевой, рассматривающей жизнь в виде колебаний весов со счастьем и несчастьем на чашах, тезка и соседка Лена катила по жизни точно колобок. Она и внешне напоминала упитанный маленький пирожок, а Соболеву Лену иногда, особенно со спины, принимали за юную девушку. Лена-соседка несчастий не калькулировала, старалась укатывать от них всеми способами и брать от жизни только удовольствия. За эти удовольствия, весь подъезд знал, муж иногда ее поколачивал. Общественность рукоприкладства не одобряла, но морально была на стороне Валеры, Лениного мужа. – Ты мужиков, – учила гулящая соседка, – не этим, – постучала по лбу, – а этим, – подхватила ладонями бюст и потрясла, – воспринимай. Они нас каким местом любят? Вот то-то же! Расслабься и получай удовольствие! – От чего? От того, что муж ушел? – вытаращила глаза Лена. – Хотя бы! Воспользуйся ситуацией! Ты честная, правильно? А тебе заранее... слово есть... ненашенское... вспомнила – индульгенция, как бы прощение грехов заранее. Воспользуйся! На примете кто есть? Нет? Невелика беда. Ты женщина не первой, но и не последней свежести. Сейчас таких любят – чтобы мышка-гимназистка, а под фартушком затейница! Хи-хи! Лучше знакомых и женатых выбирай, – советовала Лена. – А то в метро подцепится, с виду богатырь Илья Муромец, а он – как шкаф с маленьким-маленьким ключиком! – Лена-соседка заговорщически хихикала. Лена Соболева проверила, плотно ли закрыты двери, спят ли дети. – Ты понимаешь, что говоришь? Это же бред! Лена, произошла кошмарная ошибка! По твоей милости пострадали невинные люди! – Кто? – нахмурилась соседка. – Наша семья! Я и Володя! – Где вы, интересно, пострадали? – Лена! Мы должны все Володе рассказать. – Все?!! – ужаснулась соседка. – Только сегодняшнее происшествие, – уточнила Лена. – Твой с Валеркой иногда на футбол ходит. Вдруг проболтается? Володька у тебя смирный. Видишь, взял чемоданчик и интеллигентно ушел. А Валерка мне прошлый раз таких фонарей наставил, никакая пудра не брала, – задумчиво произнесла Лена. «Мало он тебя дубасил», – подумала Лена Соболева и продолжала уговаривать: – Очень тебя прошу! Клянусь, что Володя ничего Валере не скажет. – Нет, и не проси. Это я с перепугу тебе проболталась. А если кому-нибудь скажешь – буду открещиваться. Весь подъезд свидетели. Строить теперь не умеют, стенки как картон. Мы раньше на Пятницкой жили, так там ори не ори, когда тебя муж убивает, – никто милицию не вызовет. – Кто эта Иванова? Где живет, работает? – сыпала вопросами Лена. – Зачем тебе? – подозрительно спросила соседка. – Должна же я ее найти, все объяснить. – Чтобы она ко мне приперлась? – Лена, как ты не понимаешь, у меня вся жизнь рушится! – Ничего не рушится, подумаешь, ошибка вышла. Если он любит, то простит и вернется. – Что простит? Твои грехи? Какая ты жестокая! – Ты меня не стыди! – Соседка из колобка обернулась колючим ежом. – И не впутывай в свои дела! Зачем я пришла? За сахаром. Полстакана, я верну. После ухода соседки Лена опять начала плакать. Теперь уже по причине человеческой подлости, размеров которой она до сих пор не представляла. – Мама! Полночь! – Настя, заспанная, в ночной рубашке, появилась в дверях комнаты. – Что ты плачешь? – Она зевнула. – Коню понятно, что произошло недоразумение. – Как ты выражаешься? – хлюпнула носом Лена. – Коню понятно, а отцу нет? – У тебя никакой гордости, – пожала плечами дочь. – Мала еще матери указывать! Настя снова протяжно зевнула. – Удивляюсь, – сказала она, – ты совсем не знаешь мужчин! От этого заявления у Лены мгновенно пропали слезы. – А ты знаешь? – грозно спросила она. – Из литературы, теоретически. – Лучше бы ты теоретически химию подтянула. – Да ладно, – махнула рукой дочь, – пошли спать. Завтра тебе на работу, а нам в школу. Лену поразило равнодушие или даже некая веселость, с которой Настя отнеслась к происшедшему. И тут же она оправдала дочь: юность, максимализм. Лена вспомнила, как недавно, придя с дискотеки и увидев мирно сидящих у телевизора родителей, Настя заявила: – Скучно живете! Просто чеховские обыватели! Настя была начитанной девушкой. СЛУЖБА И ДРУЖБА Лена работала в частном бюро по охране авторских прав и получению патентов «Олимп». В море частной инициативы и предпринимательства «Олимп» являл собой уникальный островок – точную копию старых советских учреждений. Десять лет назад он отпочковался от Института патентоведения усилиями бывшего руководителя Лены, а теперь хозяина и работодателя Игоря Евгеньевича Булкина. Сам он никогда бы не рискнул броситься в бурные волны капитализма, спокойно встретил бы пенсию в родном институте. Но жена Булкина, особа активная и целеустремленная, буквально в спину вытолкала Игоря Евгеньевича в бизнес. «Все хватают, а ты ушами хлопаешь! – пилила она мужа. – Государство не резиновое, на всех не напасешься. А тебе бы только удочки забрасывать! В доме престарелых хочешь старость провести? А дети? А внуки?» Про «удочки» – это в прямом смысле слова, потому что единственной глубокой страстью Булкина была рыбалка. Жена, по профессии врач-невропатолог, переквалифицировалась в уролога – специалиста по дроблению камней в почках – и организовала один из первых медицинских кооперативов. Камни в организмах россиян накопились в промышленных количествах, и кооператив процветал. А Институт патентоведения, как и все государственные учреждения, трещал по всем швам. Когда жена стала называть Игоря Евгеньевича «мой нахлебник», он решился на отчаянный шаг и зарегистрировал «Олимп». Имя частному предприятию было выбрано не по причине любви к Древней Греции, а по аналогии с названием бельгийской телескопической удочки – давней мечты Булкина. Лена согласилась уйти из института вместе с начальником от отчаяния. И ей, и Володе, работавшему в машиностроительном НИИ, зарплату платили нерегулярно, инфляция съела накопления в чулке, сберкассы проглотили сберегательные книжки. На пороге дома отчетливо маячила нужда. А Булкин обещал твердый оклад. Слово он сдержал. Но не потому, что вдруг открыл в себе деловую хватку. Напротив, растерял на вольных хлебах и прежнюю активность. По всем статьям бюро должно было прогореть. Спасла «Олимп» Булкина-уролог. Она удачно, в песок, раздробила камни в почках председателю одного из крупных благотворительных фондов. Счастливый и облегченный председатель взял «Олимп» под свое крыло. Была организована программа поддержки изобретателей, рационализаторов и новаторов с громким названием «Российские эдисоны». Под нее в «Олимп» потекли денежки, вначале мелкой струйкой, а потом широким потоком, оставляя на булкинском счету малую часть, а в основном утекая в загадочные офшоры. Игорь Евгеньевич в финансовых делах собственного предприятия разбирался плохо. Да от него только и требовалось подписывать бумаги, которые привозил бухгалтер фонда. Понукаемый женой, Игорь Евгеньевич не забывал периодически ставить перед правлением фонда вопрос об увеличении своей зарплаты. К чести Булкина, он одновременно хлопотал о пропорциональном увеличении оклада двух своих сотрудниц – Лены и Зои Михайловны. Как ни скудна была производственная деятельность «Олимпа», но все-таки была. Ведь приходилось давать о себе рекламу в столичной и провинциальной прессе. Когда являлись соискатели на защиту авторских прав, им вежливо отвечали, что пока юрист отсутствует и эти дела мы не ведем. А с изобретателями, жаждущими патентов, две сотрудницы справлялись отлично, ведь в Институте патентоведения они в свое время и заявки оформляли, и формулу изобретения помогали составлять, и экспертизы организовывали. Изобретатели, как правило, люди серийной продукции. Не то чтобы один раз придумал атомный реактор и успокоился. Нет, Эдисоны творчески горят, как писатели или художники, – штампуют без устали открытие за изобретением. И патентоведы называют их соответственно – авторы. За Леной и Зоей Михайловной, естественно, переползли их авторы из института.. Но и новички захаживали, из далей и весей объемистые письма слали, подростки с вечными двигателями надоедали, изобретатели велосипедов тоже не в редкость были. Три посетителя в день или четыре письма – это уже перегрузка в «Олимпе». Поскольку Булкин других методов руководства, кроме советских, не знал, он оставил прежний режим работы: три дня приемных, а два на работу с документами, которые можно брать домой. Брать было нечего, и домашнее хозяйство за ту же зарплату процветало. Словом, Лене Соболевой очень повезло с местом службы. Но за этот подарок судьбы, как она считала, расплатилась очень тяжело. Один за другим умерли родители. Сначала отец от инсульта, потом мама от инфаркта. Знала бы, что так получится, на воде и хлебе сидела, только бы их сохранить! Лена приходила на работу в понедельник, среду и пятницу. Зоя Михайловна – во вторник, среду и четверг, предпочитая удлинять себе выходные на даче. Поэтому пересекались они только в среду, если, конечно, кто-нибудь из них не заболевал и не приходилось друг друга подменять. Нынче была среда, и обе сотрудницы несли вахту. Несмотря на то что с Зоей Михайловной Лена проработала в общей сложности лет пятнадцать, еще в Институте патентоведения за соседними столами сидели, доверительных отношений между ними не было. Да и представить, что Зоя Михайловна, бездетная пятидесятилетняя жена отставного полковника авиации, может с кем-то сплетничать, злословить или откровенничать?.. Только сама с собой и перед зеркалом! Лена иногда завидовала ей – уметь так себя держать! Прямо столбовая дворянка и гранддама! Отлакирована каждая волосинка в прическе, а набойки на туфлях никогда не бывают стоптаны. Взгляд холодный, куда-то тебе в переносицу и сквозь голову. Этот взгляд близко посаженных глаз держал человека на дистанции, как двустволка. Однажды Лена не удержалась и спросила: – Зоя Михайловна! Кто были ваши родители? – Чем, простите, вызван ваш интерес? – ответила не сразу, выдержала паузу. – Просто мне кажется, – искренне польстила Лена, – что вы из старинного, благородного рода. – Мои родители были простыми советскими людьми. У вас еще есть вопросы по моей биографии? – Простите! – смутилась Лена и заерзала под насмешливо-презрительным взглядом точно в середину ее лба. – Просто вы... сдержанная и рациональная! Вот бы Настя такой же выросла! Зоя Михайловна молчала, всем видом показывая, что педагогические проблемы семьи Соболевых ее не интересуют. Лена еще раз извинилась. Но в среду, следующий после печального происшествия в семье Собблевых день, Зоя Михайловна проявила долю сострадания к своей коллеге: – Елена Викторовна, разрешите сделать вам замечание. У вас один глаз подведен синей краской, а другой – черной. Лена ахнула и стала искать в сумочке платочек и зеркало. Утром, когда она пыталась замаскировать опухшие от рыданий глаза, Петя отвлек на поиски тетрадки по математике, а вернувшись в ванную, Лена перепутала гримерные карандаши. И всю дорогу ехала в клоунском виде! Зоя Михайловна едва заметно брезгливо скривилась, глядя, как Лена трет платком веки, достала из своей косметички изящный тюбик, выдавила гель на специальную салфетку, встала, подошла и протянула салфетку Лене. – Спасибо! – У вас неприятности, – констатировала Зоя Михайловна. Говорила она спиной к Лене, шествуя обратно к своему столу. – От меня муж ушел. – Да? – Зоя Михайловна слегка приподняла брови. Неизвестно, чего больше было в ее удивлении – сочувствия или насмешки. Она всегда так реагировала на чужие проблемы – легким презрением. Словно ее собеседник опростоволосился исключительно по собственной вине, вроде собачонки, из-под носа которой умыкнули косточку. А уж у нее, у Зои Михайловны, попробуй отбери. Как ни странно, нескрываемое превосходство оказывало больше помощи, чем бурное соболезнование. Человек глотал слезы и начинал думать, как выбраться из тупика. – Да, – подтвердила Лена, – приревновал меня совершенно напрасно. «Еще бы не напрасно, – подумала Зоя Михайловна. – Эх ты, кошечка на диванчике с клубочком ниточек. Укатился клубочек». – Все образуется, – сказала она вслух. – Могу дать вам совет: купите себе дорогую, красивую вещь, например золотое украшение. Ничто лучше не примиряет нас с несовершенством мира, то бишь с мужчинами, как дорогой подарок. «Ну конечно! – мысленно возразила Лена. – Это у тебя неизвестно откуда, при муже-отставнике, деньги на золото и бриллианты. А я у семьи кусок хлеба отберу?» Она вздохнула и принялась набирать рабочий телефон мужа. Рассказывая Володе о визите соседки, Лена никак не могла избавиться от извиняющегося тона, злилась на себя, но от этого лепетала еще более просительно и приторно-ласково. – Все понял, – сказал Володя, выслушав ее. – Что понял? – Понял и подумаю. Мне некогда. Извини. И положил трубку. – Если вам нужно уйти, – проговорила Зоя Михайловна, не поднимая головы от бумаг, – я скажу начальнику, что вы в библиотеке. – Спасибо! – поблагодарила Лена, вставая. Она действительно испытывала необходимость излить свое горе родному и близкому человеку. Таким человеком была подруга детства Алла Воробейчикова. Они выросли в одном дворе, вместе ходили в садик, в школу, учились в одном институте и только после замужества стали видеться реже и перестали отчитываться друг перед другом о каждом дне. В детстве их принимали за сестер, различия стали проявляться, – когда в их жизни возникли мужчины. Из общего детства Алла и Лена вынесли диаметрально противоположные идеологические установки во взглядах на семейную жизнь. Лена главное внимание уделяла заботе материальной – накормить, обстирать, одеть, обуть, Алла делала упор на интеллект. Лена не забивала голову нелепостями вроде собственной карьеры, Алла творческой активности придавала решающее значение. Алла, как и Лена, по специальности технолог мясомолочной промышленности, никогда не трудилась ни в мясной, ни в молочной промышленности. Она работала редактором в издательстве «Пищепром», которое со временем переродилось в производителя детективов и женских романов. В издательстве Алла и познакомилась со своим мужем – Родионом, по ее словам, безумно талантливым и многообещающим писателем. Много обещал Родион лет пятнадцать. Алла не уставала повторять, что когда-нибудь из-под его пера появится великое произведение. Лена мысленно подсчитала, что если в день писать по одному предложению, то за полтора десятка лет толстая книга получится. Очевидно, и подобная производительность Родиону была не по силам. Да и кроме главного произведения приходилось заботиться о хлебе насущном. Под псевдонимом Тит Колодезный Родион, как он говорил, «строгал» кроваво-эротические детективы. Несмотря на годы знакомства, у Лены не было четкого мнения о Родионе. Трезвым он был немногословен, под градусом – ироничным и колючим. Лене иногда казалось, что в глубине души Родион носит какую-то боль и немалые силы тратит на то, чтобы заглушить эту боль, давно отчаявшись избавиться от нее полностью. Выйдя замуж за литератора, Алла со свойственным ей рвением стала делать из себя литературоведа. Она вгрызалась в творчество неореалистов, модернистов и прочих авангардистов, убедила себя, что оно ей нравится и она в нем разбирается. Алла знала массу имен и терминов, пересыпала ими речь и в итоге превратилась в экстравагантную богемную даму – ту, по ее представлению, что наиболее подходит Родиону. Лена подозревала, что Алла ошибается и Родион предпочел бы чистые носки и сорочки разглагольствованиям по поводу кубофутуризма. Да он и сам говорил открытым текстом: «Ты, мать, вместо того чтобы лабуду всякую читать, лучше бы пирогов испекла». Но Алла утверждала, что это у мужа своеобразный юмор. Лена таких шуток не понимала и подкармливала время от времени Родиона домашней стряпней. Несмотря на разницу идеологических установок и тайную критику друг друга, они оставались близкими подругами. Были готовы в режиме «скорой помощи» мчаться на выручку, подставить плечо или утереть слезы. Каждая женщина считает себя специалистом по человеческим отношениям и знатоком психологии семейной жизни. Проблемы в чужой семье – легче простого объяснить, невооруженным глазом видно, и спорить не о чем. (Эта мудрость почему-то оборачивается полной беспомощностью в собственной семье.) Алла не была исключением из правила. Более того – экспертом в неведомой Лене области психоанализа. Подруга внимательно выслушала три циклических пересказа о нашествии Ивановой и внезапном уходе Володи. Они сидели на кухне у Аллы. Лена, рассказывая, привычно хозяйничала: сварила кофе, сделала бутерброды из предусмотрительно купленных по дороге продуктов. Алла задумчиво курила. – Скажи мне! – потребовала Лена, остановившись на четвертом круге повествования и запричитав. – Как это понимать? Что мне теперь делать? За что? Почему? Ой, голова кругом! – Спокойно! Разберемся! – пообещала Алла и принялась задавать вопросы и сама же на них отвечать: – Что мы имеем? Володю, счастливо получившего в твоем лице продолжение собственной мамы. Как известно, все мужчины в той или иной степени подвержены эдипову комплексу, ищут спутницу жизни, повторяющую черты родной мамочки. Лена очень хорошо относилась к свекрови. Можно сказать, любила, потому что не могла не любить человека, подарившего миру и лично ей Володю. Но прекрасные их отношения были в немалой степени обусловлены территориальной разобщенностью. Родители Володи жили в городе Большеречье Омской области, то есть далеко в Сибири. Когда свекровь приезжала в Москву, внуки радовались и предрекали: «Бабуля подарков навезет, варенья и грибов. Будет нас жизни учить». Володина мама работала дефектологом-воспитателем с умственно отсталыми детьми и невольно перенесла на остальную, здоровую часть человечества принципы общения с дебилами. Она постоянно растолковывала и объясняла очевидные вещи: дождь пошел, потому что синоптики предсказали, кран надо закрывать, чтобы вода понапрасну не вытекала, руки мыть от микробов, простуды от сквозняков, солнце встает на востоке, садится на западе, к безударным гласным надо подобрать проверочное слово… Через неделю общения Лена была готова выть белугой, чувствовала себя неумехой у кухонной плиты, плохой хозяйкой, не способной без подсказки шагу ступить, и вообще резко теряла умственные способности. Ловила себя на тихом бормотании в такт повороту ручки мясорубки: «Свинина, потому что от свиньи, баранина, потому что из барана. А говядина? Может, я не правильно говорю? Как надо? Коровятина? Бычатина?» Свекровь уезжала – все возвращалось на места, в том числе и пошатнувшийся интеллект. Лена – копия свекрови? Сомнительно! Кстати, и Алла походит на изнеженную и капризную мать Родиона, как огурец – на студень. Но Лена не стала перебивать подругу, отвлекать на частности. – Последние годы, – рассуждала Алла, – ты практически не менялась, не выходила из лапидарного образа наседки-жены и матери. У Володи накопилось неведомое ему самому пресыщение. Его подсознание искало повод, чтобы избавиться от вечного мелькания перед глазами постылой матрешки в кухонном фартуке. Его, по сути, не интересует, виновна ты или нет. Главное, чего ему хочется, – загулять самому, получить новые ощущения, реализовать эротические мечты. – Я ему регулярно покупаю средства от облысения, – оправдывалась Лена. – И при чем здесь эротика? – закатила глаза Алла. – Фантастическое невежество! Скажи спасибо, что он продержался за твою юбку восемнадцать лет. – А теперь что будет? – со страхом спросила Лена. – Володя станет искать объект для удовлетворения своих подсознательных фантазий. Если, конечно, уже не нашел. – Подожди! – испуганно остановила подругу Лена. – Я запуталась. Значит, Володя ушел не потому, что ошибочно меня приревновал, а потому, что сам хочет изменить? – Верно. Повод скрывает истинную причину. – Но это же с ног на голову! – возмутилась Лена. – Ты ничего не понимаешь в психоанализе! – попеняла Алла. – Научи меня! – попросила Лена. – Хорошо! – согласилась Алла. – Например, женщине регулярно снится сон, что она с аппетитом поглощает спагетти. Что это значит? – Значит, надо купить макарон, сварить и наесться, – словно на уроке ответила Лена. – Боже! – всплеснула руками Алла. – Каменный век! Это эротический сон! Она мечтает о любовнике-итальянце! Спагетти – сексуальный символ, маскирующий фантазии о мужских фаллосах, длинных и гибких. – Каких-каких? – опешила Лена. – Фу, гадость! У тебя везде эротика и секс! Даже в макаронах! – Не у меня, – поправила Алла; – а в жизни! И у твоего Володи! Его основной инстинкт, задавленный пуританским воспитанием, моральным долгом перед женой и детьми, прятался долгие годы в сублимировании. Володя ведь любит по дереву выжигать, правильно? Сублимирует! Рано или поздно сексуальная буря начинает рваться наружу. В противном случае – невроз, психоз и санитары в белых халатах. – Хочешь сказать, – обиделась Лена, – что я мужа до психушки довела? Тебя послушать, страшней меня злодейки нет! – Ты все время скатываешься на землю! – Я на ней живу! – Хорошо! – вздохнула Алла. – Начнем все сначала. Володя ушел. Так? Можно сказать, умчался, даже голову не помыл. Верно? О чем это говорит? О том, что мысль о побеге давно сидела в его подсознании. Требовался толчок, он нарисовался в виде Ивановой. Теперь с другой стороны. Володя – кто угодно, но не идиот. Не верит же он, в самом деле, что ты можешь ему изменить? – Не могу! – подтвердила Лена. – Если это знаешь ты, я, все наши знакомые, то почему Володя исключение? Раньше за ним не водилось ревнивых мавританских страстей. Твой муж – не Отелло по складу характера. Правильно? Теперь сама видишь? Он ушел по потребности, а не по способности! – Ужас! – пробормотала Лена. – Я совершенно иначе все представляла. Алка, какая ты умная! Но что мне-то сейчас делать? – Прежде всего, подковаться теоретически! И вручила книгу «Сексуальная жизнь мужчины и женщины», велела внимательно изучить. Алла заявила, что революцию нужно начинать в данной области, остальное приложится. Так диктуют наимоднейшие теории. Алла, конечно, не читала специальную научную литературу по психоанализу, увлекалась толкователями и популяризаторами, среди которых было немало шарлатанов, зарабатывающих популярность на шокировании обывателей. Когда Лена спросила подругу, применяет ли та полученные знания в личной жизни с Родионом, Алла справедливо напомнила, что от нее муж пока не уходил. Это была истинная правда. За чтение Лена принялась поздно вечером, лежа в покинутой супругом постели. «В первой главе вы познакомитесь с интимной жизнью мужчин, вторая посвящена половой деятельности женщин», – обещало предисловие. «Надо же, – удивилась Лена, – а я думала, это вместе происходит». Книгу она читала до рассвета, пока не перевернула последнюю страницу. Временами вскакивала и лихорадочно маршировала по комнате, испытывая настоятельную потребность в присутствии мужа. Некоторые откровения, напротив, вызывали у нее такое отвращение, что боялась навсегда потерять половое влечение. До одних премудростей, как оказалось, они с Володей дошли безо всякой теоретической подготовки, а другие ухищрения не только не приходили им в голову, но и представлялись Лене абсолютно тошнотворными. Печальный вывод, который напрашивался сам собой после прочтения книги, заключался в том, что все человеческие желания, стремления идут вовсе не от сознания, то есть от головы, а гнездятся у человечества ниже пояса. Итог был тем более грустен, что Лена оказывалась мутантом – она жила сердцем. После без малого двадцатилетней замужней жизни эти самые желания стояли у Лены на десятом месте – после стремления хорошо накормить, одеть, обстирать семью, выучить детей и даже вырастить волосы на Володиной макушке. Алла была совершенно права, и книга доказывала с сокрушительной безапелляционностью, что основной инстинкт, то есть секс, правит миром. Лена без энтузиазма думала о том, что для сохранения семьи ей придется купить призывное эротичное белье или плясать перед мужем в чем мать родила. ВЫЖИГАНИЕ ПО ДЕРЕВУ Если бы Володя услышал толкование Аллой Воробейчиковой своего ухода, он бы только хмыкнул: «Мура!» Но и своего четкого объяснения у него не было. Хотя имелся десяток причин, которые побуждали треснуть кулаком по столу или хлопнуть дверью – не важно где. От природы Володя был вспыльчив и гневлив. Но его природу, после женитьбы и окончания института, неутомимо давили! Молодым специалистом не очень-то эмоции распустишь. А потом, когда в начальники выбился, в подчинении оказались женщины – от восемнадцати до шестидесяти. Спускать на них собак, хоть и заслуженно, – не по-мужски. На Лене злость срывать – как над младенцем куражиться. Только рот откроет, у нее глаза как полушки, да еще слезами затягиваются. «Володенька, не обижайся! Как ты хочешь? Мы так и сделаем. Только не кричи! Когда ты кричишь, я ничего не слышу!» Только Ленка так могла: брякнуть глупость, но глупость по смыслу понятную и даже единственно точную. Но ведь додуматься! «Когда ты кричишь, я ничего не слышу!» Володя нашел выход в творчестве, близком к художественному. Раскалился до белого каления – волю в кулак зажмет, язык прикусит и достает с антресолей прибор для выжигания по дереву, доску, на которой расчерчен в клеточках портрет любимого поэта, оригинал – фото из старого журнала «Огонек» – рядом стоит, и аккуратно наносит точки горячим жалом. Три дня выжигает, творит, и злость проходит. Лена и дети знают: когда папа выжигает, к нему лучше не подходить. Сейчас, то есть уже полгода, Володя работал над портретом Блока. А на стене в гостиной висел большой портрет Пушкина. Восемнадцать лет семейной жизни – не фунт изюма. Но в этот раз до выжигания дело не дошло, хотя с утра все складывалось против Володи. Мастер цеха вписал в калькуляцию ошибочные параметры заказываемой детали. Две линии остановились, потому что слесарям не с чем было к станкам подходить. А зарплату им плати! Новые заготовки обещают через неделю. Начальник цеха, главный инженер, замдиректора – все отметились, все Володю обматерили. А Володя мастеру только кулак показал: тот сам отлично понимает, что наделал, только что на коленях не стоит. На улице поскользнулся, на шпагат поехал, брюки треснули в самом неподходящем месте – на заднице. До дома приставным шагом, развернувшись к стене, семенил. Опять-таки лысина! Проклятие его жизни! Теперь мода на бритых, каждый второй под нолик стрижется. А Ленка ему упорно средства от облысения покупает! Отвращает ее лысина. Правильно! Ему тоже с детства запало: «Что я, лысый?», то есть убогий и никчемный. Родные детки не отстают от мамочки, обсуждают рекламу пересадки волос по телевизору. – Из донорской зоны берут? – Настя критически смотрит на затылок отца. – Если у тебя отсюда пересадить, то получится редкий одуванчик по всей голове. – Папа, – дергает себя за вихры сын, – а хочешь мои? Не по нраву им лысый папа! Чтобы отслеживать процесс выпадения волос или, напротив, эффективности применяемых средств, Володя втайне от всех лысину измерял. Не сантиметром, конечно. Была у него веревочка с узелками, прятал в кармане халата. Нет веревочки! Ленка халат постирала, а веревочку, наверное, выкинула. Все против него! Пришел домой, открыл дверь своим ключом. Лены нет, дети бьются смертным боем. Не стал разбираться, кто прав, кто виноват, кто у кого что украл, за шкирки схватил и приподнял над полом. Ногами в воздухе дрыгают и продолжают обзываться. Слегка стукнул их лбами, гаркнул: – Молчать! – Ну, папа! – вырвалась Настя. – Не разберешься, а руки распускаешь! Как Держиморда! Петька ему за спину шмыгнул и захихикал: – Ой, пап! У тебя брюки порвались, и трусы видно. Розовые! Никто его не уважает! Включая детей! И он тысячу раз просил жену не покупать белье идиотских расцветок! Как же! «Такая симпатичная клеточка!» – мысленно передразнил Володя жену. Дальше – хуже. Пришла Лена и всучила ему очередное средство от облысения. Думал: в ванной успокоюсь, а после ужина прибор для выжигания достану. Не получилось! Веревочка с узелками пропала, и Иванова заявилась, дров в костер подбросила. Вот баба! На три разделить – все толстушками будут. Как она сказала? «Рога выводишь?» Сволочь! Володя дошел до крайней точки кипения. Ему хотелось, как пьяному буяну, крушить все вокруг или совершить какой-нибудь прежде немыслимый поступок. Крушить – это напугать жену и детей. Он выбрал немыслимый поступок. Схватил чемодан, бросил в него первые попавшиеся вещи и хлопнул дверью. Приехал к давнему, с институтских времен другу Гене Лидину, обладателю комнаты в коммунальной квартире, полученной после развода с женой. На расспросы Володя отвечал односложно: заткнись! пошел к черту! не твое дело! – Бунт на семейном корабле? – прятал усмешку Гена. – Прибор для выжигания сломался? – В глаз хочешь? – Совсем не хочу! Но могу предложить бутылку пива и колбасу «Докторскую», сто граммов. От сердца, то бишь от завтрака, отнимаю. Хлеб кончился, есть пряники, свежие, в прошлом году купленные. Володя поужинал колбасой с пивом и каменными пряниками. Лег на раскладушку, которую хозяин разложил у окна. Сам он укладывался на диванчике и продолжал болтать: – Ты, случайно, у себя дома хладные трупы не оставил? Ты же во гневе! Не приведи судьба под руку подвернуться! Помнишь, в общежитии кастрюлю с пельменями надел на голову Ваське Смирнову? Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Кстати, Юпитер, если ты у меня собираешься жить, то я беру за постой. Недорого: посуду мыть, бельишко простирнуть, в магазин за пивом сбегать. Спишь, что ли? Володя, не отвечая, демонстративно повернулся к стене лицом. Раскладушка жалобно заскрипела. – Спокойной ночи. Юпитер! – пожелал Гена. Уснуть Володя не мог. Бешеное кружение мыслей, обид, упреков, проклятий замедлилось, потом вовсе остановилось, и проблемы выстроились по ранжиру. Ленка ему изменяет? Абсурд! С другой стороны, Ирина Алексеевна из отдела главного технолога! Мышка-норушка, пятьдесят четыре года, о вечном пора задуматься, пенсия на носу, а она влюбилась в какого-то датчанина, тот взаимно воспылал. Ирине выезд за границу не позволен – допуск к секретам имеет, теперь обивает пороги ОВИРов и правозащитных организаций. А бывший муж, тоже у нас работает, дурак-дураком выглядит. Кстати, муж лысый! Как толстая Иванова мерзко вопила! Рога выводишь! Бессильный! Немощный! Да он сколько раз давил в себе! Видит – Ленка от усталости на ногах не стоит, на лету засыпает. Как последний эгоист полезет приставать к ней? Пусть отдохнет человек, и утром можно. А утром она ни свет ни заря у плиты, дети опять-таки. Носятся по квартире и выясняют, кто у кого фломастеры стащил. Не до секса, на завод пора. От чего, собственно, Ленка усталая? Работа у нее – не бей лежачего. По дому хлопотать – не уголь в забое добывать. Неужели на стороне имеет? Любовник? Иванов! Если жена его приперлась – значит, неспроста Как Лена испугалась! Чего испугалась? Кулаков Ивановой? Но ведь он, Володя, рядом был и с женщиной, даже монументальных форм, справился бы. А Лена испугалась! Натурально испугалась! Как уличенная в грехе прелюбодейка! Его Ленка прелюбодейка? Бред! Это ей чуждо. Все человеческое ей чуждо? Женщина в полном расцвете. Правда, цветет не розой яркой, не буйной сиренью, а скромно – полевой ромашкой. Она и девушкой такой была – в букете не заметишь, а отдельно присмотришься, и не хочется из рук выпускать. Стройотряд пищевого института объединили с ними, бравыми станкостроителями, для авральной сдачи коровника. Володя стропила ладил, а Лена с ведром цемента шла. Тростинка! Сгибается от тяжести, но топает. Впереди подъем – доска с рейками вроде лестницы. Всхлипнула жалобно, но полезла. Он загадал тогда: не свалится, будет моей женой. Эх, какое время! Поцелуи до рассвета на берегу речки. Комары звенят! Почему в молодости комары не досаждают? У него тогда шевелюра была. Не особо густая, конечно, но была. А как Ленка вздрогнула, когда он ей под майку полез и грудь захватил! «Зачем ты?» – спросила. И столько в ее вопросе было наивности и чистоты девичьей, что у него горло перехватило. Враз пропало дикое желание, а на его место заступило неведомое прежде стремление беречь и лелеять это сокровище. «Затем, что я люблю тебя!» – хрипло ответил. «Правда? – обрадовалась, как ребенок. – Я тебя давно заметила. Ты – особенный. Все какие-то вихлястые, выпендрежные, а ты!.. Ты другой! Настоящий, самый-самый лучший!» Взяла его ладони и на грудь себе положила. Губы от страха закусила, точно он пытать ее будет. Он крепился, тихо и нежно целовал, пока деревянная напряженность в ней не пропала… – Чего ты скрипишь? – проснулся Генка и подал голос с дивана. – Чего ты ворочаешься? Клопов у меня нет. С собой принес? – Заткнись и спи! – ответил Володя. Конечно, изменить Ленка не могла, а он круглый дурак. Минуточку! Он не дурак, и имеются факты, а также аналогии. В жизни – сбрендившая из-за датчанина Ирина Алексеевна, в литературе – Анна Каренина. Обманутый Каренин, кстати, был лысым! Проворочавшись на сиротской раскладушке, забывшись сном, Володя так и не пришел ни к какому выводу. На следующий день раздражение и агрессия уменьшились, но окончательно не пропали. Среди чувств, которые испытывал Володя, покинув семью, была и легкая радость нечаянной свободы и тайное удовольствие от тех страданий, которые испытывала жена. Он никогда не забывал, что несет на плечах большой груз ответственности за Лену и детей. И теперь его семья не испарилась. Но Володя получил вроде передышки: снял груз, налегке двигается. Бывают обиды заслуженные, незаслуженные, а еще – надуманные, когда сваляешь дурака и по глупости надуешься. Но на характер вспыхнувших эмоций, переживаний это не влияет. Тебе одинаково больно, ранят тебя в бою или кирпич на голову упадет. Есть обида – должны быть ответчики. И этому Лена, даже если она чиста как ангел, все равно чуточку виновной оставалась. Володя не думал мстительно: «Пусть мучается, страдает!» – но еще одну ночь провел на чужой раскладушке. Он получил зарплату, приехал домой, уже подошел к своей двери, протянул руку к звонку, но неожиданно развернулся и стал подниматься этажом выше. Сомнения остались, их необходимо разрешить. Ему открыл сосед Валера. – Здравствуй, твоя жена дома? – спросил Володя. Валера только что принял первую рюмочку и двигал челюстями, закусывая. С порога предложил выпить, но Володя отказался. Слегка морщась – он не любил врать, – Володя спросил, не возражает ли Валера, если они с Леной уединятся на кухне: надо обсудить подарок для жены. – Так ведь не в спальню же? – подмигнул Валера. – Иди, она там, огурцы маринует. Увидев Володю, соседка радостно защебетала: давно они не виделись, надо чаще собираться, ей вот замечательный рецепт дали для маринования – с аспирином и еще одним лекарством от ревматизма. Говорят, огурчики получаются как свежие. – И грипп не страшен? – усмехнулся Володя. – И суставы ломить не будет, – подхватила Лена. – Я тебе дам одну баночку с собой. – Спасибо, у меня на многие лекарства аллергия. Лена, я вот о чем хотел поговорить с тобой. Даже не знаю, как начать. Ты только, пожалуйста, не обижайся, ни в коем случае не хочу тебя оскорбить, но мне нужно выяснить… Видишь ли, к нам заявилась одна дама. Любовница, нет, то есть жена некоего Иванова. Она утверждала, что моя Ленка – его, Иванова, любовница. Фу, как путано я говорю. Словом, ты не знаешь этого Иванова? Потому что моя жена говорит, что эта Иванова шла к тебе… Лена натурально изобразила оскорбленную невинность: вытаращила глаза, всплеснула руками, уронив стеклянную банку. – Валера! Валера! – завопила она. Валера пришел только тогда, когда его имя прозвучало в пятый раз. К этому времени Лена уже рыдала – громко, с причитаниями и со стонами. – Ой, да что же это? – вскрикивала она. – Раз в жизни оступилась, так теперь мне славу такую? – Ты чего воешь? – Валера обескураженно смотрел на жену и Володю. – Вы же подарок обсуждаете. – Подарок? – с упреком простонала Лена. – Знаешь, какой он нам подарочек приготовил? Его Ленка с любовниками путается, их жены приходят разбираться – на весь подъезд орут, даже из тридцать четвертой квартиры глухая бабка слышала, а он, – Лена ткнула пальцем в багрового, от стыда Володю, – на меня все сваливает. – Как это? – не понял Валера. – Один раз, всего один раз, – причитала Лена, – грех попутал, я же больше ни в жизнь. Я тебя, Валерочка, единственного люблю. – Ну, не один раз, – Валера показал жене кулак, – но я все равно не врубаюсь. Мужик, ты чего от моей жены хочешь? – Собственно, ничего, в общем, – замялся Володя. – Может, и не он вовсе, – Лена ладошками вытирала слезы со щек, – жена его придумала, что любовники дверьми ошиблись. Мол, они мои, а не ее, а я ни сном ни духом, не мои они, а ее, а я… – Подожди, – махнул на нее рукой Валера, – не тараторь. Мысль в захмелевшей голове Валеры пробиралась со скоростью ледокола в Арктике. – Вовка, ты с моей женой ни-ни? Володя схватился рукой за голову: – Никогда. – Его жена гуляет, а я что, виновата, что у нас имена одинаковые? – снова запричитала Лена. – Молчи! – прикрикнул Валера. – Все – назад! Ты зачем пришел? – Выяснить... сложилась такая ситуация, – мялся Володя. – Слушай, если я сейчас не выпью, – перебил его Валера, – ни за что не въеду. – Налей и мне, – попросил Володя. – И мне, – сказала Лена, – разволновалась, ужас просто. Она шумно высморкалась в кухонное полотенце и достала закуску. Володя опасался есть лекарственные огурцы, а бутерброды с колбасой в голодном желудке нейтрализовать действие водки не смогли. Рюмка за рюмкой, и он основательно захмелел. Валера не мог постигнуть суть произошедшего: кто чью дверь перепутал, кто к кому приходил отношения выяснять и кто чего наговорил. Но он остался успокоенным по главному вопросу: его жена не загуляла в очередной раз. Она и Володя наперебой убеждали его в Лениной верности, с каждой стопкой все более горячо. – Кто тогда любовник? – спрашивал Валера. – Ты, Вовка, того... ходок? – Ни вправо, ни влево! – отрицательно мотал головой из стороны в сторону Володя. Лена великодушно пришла на помощь. – Тебе же объясняют! – Она заговорщицки толкнула соседа под столом коленкой и прижатую ногу не убрала. – Сумасшедшая тетка ходит по квартирам и всех женщин подозревает, что они с ее мужиком крутят. К нам придет, ты ей не верь! Правда, Володя? Он снова затряс головой, теперь – утвердительно. Отодвинулся от горячего бедра соседки. Заигрывания он воспринял как выпроваживание. – Мне пора. Спасибо! Извините! – Я поначалу расстроился, – говорил Валера, провожая соседа, – вдруг бить тебя придется, а ты мне нравишься, порядочный ты мужик, Вовка. Мало таких осталось. Ты как, не перебрал? За перила держись. Алкоголь всегда обострял у Володи предшествующее чувство. Если до выпивки он пребывал в расслабленно-сентиментальном настроении, то, охмелев, мог расплакаться, слушая протяжные грустные русские песни по радио. Если настроение было веселым, мог пуститься в пляс, думал о детях – принимался за длительные нравоучительные беседы. Теперь же подозрение о неверности жены превратилось в абсолютную уверенность. Раздражение – в острую злость. По ее вине он оказался в нелепой ситуации: врал, выяснял у порядочной женщины, верна ли она мужу. Спускался по лестнице и из каждой ступеньки, как из клавиш рояля, выбивал, произнося вслух, грехи своей жены: – Чай заваривает слабо... экономит... сериалы идиотские... вместо футбола... собаку не дала завести... друга Генку не любит... яйца всмятку... ненавижу... трудно ей вкрутую сварить... порядком своим замучила... где ножницы, где ножницы... маму... с ноябрьскими забыла поздравить... в прошлом году... есть такой праздник... пусть не празднуют... а я с детства… шарики, транспаранты... ей на мое детство начхать... и еще изменяет... вот... дрянь такая… Он надавил на звонок с такой силой, словно хотел расплющить его, и не отпускал до тех пор, пока испуганная Лена не открыла дверь. – Ты? Что случилось? – Вот зарплата, – сказал Володя, входя в квартиру и путаясь в карманах. Он снял с вешалки кепку, вывалил в нее мятые купюры, высыпал монеты. Несколько секунд смотрел на деньги, потом пробормотал: – Себе возьму на проезд в воще... обще… – в обобществленном, – выговорил он с трудом, – транспорте. Выгреб из кепки мелочь, пытался засунуть ее обратно в карман. Но вывернутая подкладка не поддавалась, мелочь покатилась по полу. Володя отчаянно пытался не шататься и сохранять равновесие. Снова посмотрел на кепку и надел ее на голову, вместе с деньгами, которые смешным комом вздулись на его макушке. Лена присела и собрала монетки, протянула их мужу. – Оставь себе и это! – гордо заявил Володя. – Все у меня забрала! Украла! Где дети? – Уроки делают. Ты выпил? – Почему дети не спят до сих пор? – рявкнул Володя. – Потому что еще нет девяти часов. – Смотри мне! – потряс Володя указательным пальцем перед ее носом. Они топтались в узкой прихожей. Лена от волнения забыла все приготовленные слова. – Что смотри? – залепетала она. – Как ты мог? – Я мог? Мало того что ты сама... сама изменила мне, ты еще пыталась очернить другую женщину, только потому, что когда-то в ее субде, то есть в судьбе, была ошибка. Ты низкая, продажная баба! – Что? – изумилась Лена. – Как ты меня назвал? Дурак! Пьяный дурак! Прибежали Настя и Петя, испуганно застыли в проеме. – Дети! – гаркнул на них Володя. – Почему не спите? В кровать – я сказал! Буду сам вас воспитывать, потому что ваша мать... мать ваша... вашу… – Заткнись! – топнула ногой Лена. – Немедленно прекрати! Проспись, а потом поговорим! – Проспись? – зацепился Володя за слово. – С тобой проспись? Никогда! Ты... все вы! Анна Каренина! – Володя презрительно ткнул в Лену пальцем. – Ирина с иностранцем! Все вы! И в литературе, и в жизни! – Какие иностранцы? Что ты несешь? Лена отвечала не по правилам. Никаких тебе «Володенька! Извини! Не кричи, я не слышу!». Напротив! Сама во всю глотку вопила: – Бессовестный! Надрался! Ушел! Пришел пьяный! Как тебе не совестно! Детей постыдись! – Дети! Сам их воспитаю! Но они должны спать! Мысли путались, но одна сидела железно: он тут не останется, он с ней не будет! Пусть еще радуется, что он сдерживает себя, а ведь очень хочется врезать кулаком в ее гладкое лицо, почувствовать, как мнется нежная кожа. Да что там побить, ему хотелось убить ее, пусть помрет, проклятая, а детей он сам воспитает. Кажется, уже говорил. И Володя в третий раз с тем же посылом через голову жены обратился к Насте и Пете: – Ничего не бойтесь! Спартанское воспитание! Обеспечу! Но спать по режиму! – Папа, – сказала Настя, – мне кажется, тебе самому не мешает сейчас поспать. Володя не слышал дочери, ему хотелось уйти красиво: гордо и презрительно. Но, развернувшись на месте, он нечаянно врезался в косяк двери. Дети захихикали. Лена знала, что Володя пьянствовал этажом выше. Соседка позвонила, предупредила: – Мы тут с твоим сидим, поддаем немного. Все улажено, не нервничай. Я же обещала, что не брошу тебя в беде. Вот и не бросила! Но когда муж ушел, Лена стала терзаться: как бы с ним, с пьяным, не случилось беды. Она раз десять позвонила Гене Лидину (больше ночевать Володе было негде), пока не получила информацию: явился, в метро не уснул, ограблен не был, чуть-чуть выпивши. – Знаю я ваши чуть-чуть! – Лена бросила трубку не прощаясь. Хотя ни Володя, ни Гена не были алкоголиками или даже сильно пьющими, сейчас они Лене казались последними пропойцами. МНОГОДЕТНЫЙ ОТЕЦ Действие автопилота закончилось на пороге Генкиной комнаты, Володя упал на руки друга. Гена усадил его на стул, стянул кепку и недоуменно уставился на купюры: – На паперти промышлял? Володя застонал, увидев, что деньги при нем. Обхватил голову руками. – Японский городовой! – выругался он. Качнулся на стуле, не упал, потому что Гена его подхватил. – Ну, брат! Ты надрался! Поесть и спать? Или сразу спать? – Сразу. Но с ней я спать не буду! – капризно пробормотал Володя. – Хорошо, тогда на ней, на раскладушке. Давайте, ваше величество, я помогу вам раздеться и провожу в опочивальню. Наутро Володя не помнил подробности того, как ехал пьяный по Москве, как добрался, был раздет и уложен. С Геной Лидиным Володя дружил с первого курса института. Володя приехал в столицу из Большеречья, Гена был москвичом, оба поступили в станкостроительный. Первого сентября их посвятили в студенты и тут же отправили в колхоз на картошку. Там они и сошлись на основе «против кого дружите?». Дружили против одногруппника – карьериста, пройдохи, демагога и в целом мерзкого типа, к которому быстро приклеилась кличка Позвоночник. Тяжести таскать – у него позвоночник травмирован, а в бригадиры выбраться, на кухне пробы снимать, стенгазету с графиками малевать, речи патриотические произносить – он первый. Среди студентов-технарей не много краснобаев находилось, а этот соловьем заливался о стоящих впереди задачах. С трибуны одно вещал, в кулуарах исповедовал принцип «все делается по звонкам» – одно слово, Позвоночник. Ни Володя, ни Гена на руководящие посты в профсоюзной или комсомольской организации не рвались. А Позвоночнику очень хотелось порулить, уже в колхозе избирательную кампанию начал – голоса собирал. Преподаватели ставили его в пример – образцовый студент; девушки заглядывались – основательный парень и добытчик. Апельсины в столовую привезли – спасибо Позвоночнику, крышу в бараке починили – он позвонил кому следует. Гена и Володя находились в малочисленной, но стойкой оппозиции. Позвоночник, который руки в землю не опускал, а только боевые листки рисовал и по снабженческим делам мотался, всегда одетый в чистенькое, был в то же время жутко вонючим типом. Все они не шанелями благоухали, баня раз в неделю, но, когда Позвоночник ботинки вечером снимал, – без противогаза не спастись. Генка его несколько раз предупредил: «Не будешь, гад, носки стирать, морду набью!» Не послушался. Пришлось учить. Володя держал активиста, а Генка ему снятые с батареи нестираные носки в рот запихивал. Потом это назвали пьяным дебошем и избиением товарища. Володя и Генка, еще не начав толком учиться, едва не вылетели из института. Спасибо, ребята на комсомольском собрании отстояли, за строгий выговор проголосовали. Позвоночника избрали во всевозможные общественные организации, вплоть до какой-то международной студенческой в поддержку молодежи Африки. На втором курсе он сгинул – перешел на заочное отделение и ковал карьеру в горкомах и обкомах. Теперь, говорят, чуть ли не в правительстве заседает. А закаленная в борьбе дружба Володи и Генки осталась на всю жизнь. Гена любил в новой компании симпатичным девушкам заявить: – Мужчина я основательный, пятерых детей имею. Девушки хихикали – забавно пошутил. Представить себе, что этот жгучий брюнет, подтянутый и стройный, больше тридцати лет не дашь, – многодетный отец? Смешно! Между тем Генка говорил чистую правду, у него действительно было пятеро детей – три мальчика и две девочки. Генка женился на третьем курсе на студентке юридического института Людмиле, которую все звали Милая Мила. Ее отец был геологом и на полгода уезжал в поле, мать преподавала философию вечерникам. Детство Милы – это одинокие вечера в пустой гулкой квартире, со страшными шорохами и скрипами, с чудовищами под кроватью, с мертвецами в шкафах и прочими детскими ужасами. Единственными живыми звуками, вызывавшими у Милы острую зависть, были шумы из-за стенки. В соседней квартире жила семья с тремя детьми, которые постоянно устраивали побоища. Мила не хотела повторения собственной судьбы и дала себе слово, что родит троих детей. Генка не возражал. Впрочем, предложи тогда Мила операцию по стерилизации, по радикальному страхованию от детей – как скучающих, так и буйствующих, – он бы и на это согласился. Его любовь была готова на все жертвы. На четвертом курсе у них родился сын. На пятом курсе второй сын. Мила чудом, эксплуатируя сострадание преподавателей к своему животу и званию кормящей матери, доучилась и получила диплом. Через три года хотела родить дочку, получилось с перевыполнением – две девочки-близняшки. Мила не вылезала из пеленок, горшков, ветрянок, простуд, не отходила от стиральной машины и плиты, как на работу ходила в детскую поликлинику. Сварила, наверное, цистерну манной каши и выстирала белья на хорошую армию. Гена трудился на трех работах, летом ездил на шабашки – строить дачи. Словом, из кожи лез, чтобы семью обеспечить. Но параллельно и, естественно, тайно он удовлетворял на стороне свои буйные страсти, разбуженные женой, вечно либо беременной, либо кормящей, очумевшей от хлопот и забот. Ему удавалось крутить скоростные романы на стороне шито-крыто, пока не случилась накладка. Лежал в больнице с вырезанным аппендиксом и соблазнил медсестричку. Вспоротый и зашитый живот не помешал Гене предаваться по ночам любовным утехам в комнате с неромантическим названием «клизменная» – там был топчан, на полках стояли шеренги суден для естественных надобностей лежачих больных и отчаянно пахло дезинфекцией. Гена выписался, тепло простился с дамой, но через два месяца она явилась к ним домой и заявила окаменевшей от потрясения Миле и Генке напротив, сотрясаемому нервным тиком: – Значит, так! Я беременная. Аборт делать не хочу, потому что тридцать пять уже стукнуло, пора рожать. Вы извините, – кивнула она Миле. – А ты! – ткнула пальцем в Генку. – Неси ответственность вплоть до суда. Я зачем пришла? Будешь отцовство признавать или в суд пойдем? Гена проблеял что-то неразборчивое. Мила встала, ушла в соседнюю комнату и легла на диван лицом к стене. Генка кое-как выпроводил, пообещав отцовство, Медичку. (Ее потом все так звали – Медичка, без имени и фамилии. И даже неповинного мальчика, который родился, величали Сын Медички, забывая, что у ребенка есть нормальное имя Саша.) Мила пролежала на диване трое суток. Без воды, питья, не вставая, как мертвая. Генка ползал на коленях по ковру, вымаливая прощение, плакали дети, есть просили – Мила не шевельнулась. Вывела ее из ступора Лена Соболева, которой Володя рассказал, что в семье друга творится, и попросил: – Может, ты к Миле съездишь? Там уже дети охрипли от крика, а Генка на части рвется. Володя благоразумно умалчивал масштабы Генкиного распутства. Если бы все Генкины дамы сердца были медичками, то они составили бы штат большого госпиталя коек на пятьсот. Хотя Володя представлял измену друга как случайное помешательство на фоне аппендицита, Лена догадывалась, что Генка серийный гуляка. Она помчалась на помощь. Успокоила детей, накормила, переодела, отправила с папочкой гулять. Выстирала белье, убрала в квартире, сварила куриный бульон и только тогда подошла к безучастной Миле. Заговорила с ней, как с маленьким ребенком: – Вставай, моя девочка! Пойдем умоемся, покушаем! Бери меня за шею! Ой, какая слабенькая, какая девочка у нас худенькая! Вот так, потихоньку, пошли. Мила подчинилась. Лена раздела ее, посадила в теплую ванну, вымыла голову, потерла спинку – все с причитаниями, как над младенцем. Завернула в халат, привела на кухню, поставила перед ней бульон с лапшой. Пластинку Лена сменила: теперь говорила о детях. Выросли, вытянулись, у старшего царапина на щеке, как бы не загноилась, средний двойку за диктант получил, учителя – изверги, всего-то семь ошибок, а у девочек-близняшек завтра утренник в детском саду, надо платьица приготовить. Лена не закрывала рта, Мила водила ложкой в тарелке, потом подняла голову. Лене стоило труда не ахнуть: глаза у Милы ввалились и сверкали нечеловеческим блеском. – Дети! – с видимым трудом произнесла Мила. – Знаешь, что самое тяжелое? Если бы не они, я бы могла с собой покончить. Зачем мне жить? Только ради детей. Понимаешь? Самые любимые – обуза, которая не позволяет поступить как хочешь. Продолжения не последовало, хотя Лена предполагала, что Миле надо выговориться, нарыдаться, посуду побить – словом, выплеснуть наболевшее. Но Мила молчала, тогда заговорила Лена: – Для себя жить? Это всякий дурак сможет. А вот силы найти, чтобы не петлю на шею вешать, а своим родным, кровиночкам, будущее обеспечить! Это и есть тяжело. Остальное – эгоизм. – Силы? – переспросила Мила, и у нее впервые появились признаки интереса. – Ты права. Силы! Я докажу! Я найду силы! Она вдруг стала быстро хлебать суп. Первые ложки глотала с трудом, бульон с лапшой просился наружу, но потом вошла во вкус и даже полкурицы с овощным гарниром слопала. Лена опасалась, как бы после голодовки ей не стало дурно. С другой стороны, хороший аппетит – признак жизни, как и расстройство желудка, с которым на диване валяться никто не сможет. С этого дня Милая Мила исчезла, вместо нее появилась Людмила Сергеевна. Когда запустили по телевизору рекламу молочных продуктов «Милая Мила», Лена только вздыхала – у нас такая тоже была, настоящая. Гена решил, что отделался малой кровью. Жена истерик не устраивает, даже детское приданое, ползунки-распашонки, от близняшек передала Медичке. На вопрос: «Ты меня простила?» – Людмила отвечала расплывчатым: «Дай мне время». Но ведь не отказом! К телу не допускала, но Гена готов был ждать, как и все предыдущие годы. Людмила выписала из провинции троюродную бабушку сидеть с детьми, то есть отводить их в школу и в садик, покупать продукты, готовить еду, убирать, стирать – вести хозяйство. Плата – минимальная, питание и приют. Двухкомнатная квартира, где и раньше было тесно, превратилась в муравейник. Гена кривился, но молчал. Людмила вышла на работу. По специальности она была нотариусом. Как известно, о некоторых профессиях в новые времена говорят «позолотилось место». Был заштатным бухгалтером – теперь нарасхват. Занимался химерной рекламой товаров и услуг в советские дефицитные времена – нынче гребешь деньги лопатой. Нотариусы сидели в пыльных полуподвалах – теперь к ним на карачках ползут. Людмила быстро пошла в гору, потому что занялась профессией, когда спрос на нотариусов основательно превышал предложение. Повезло. Через год она с коллегой открыла свою нотариальную контору. Трудилась сутками, детей видела мельком, в их проблемы вникала нахрапом: «Быстро и четко мне объясни! Так, мальчик, из параллельного класса издевается. Его фамилия? Адреса не знаешь? Хорошо, я разберусь». Плохой мальчик быстро усмирялся, потому что с его; папой клиенты Людмилы Сергеевны проводили дружескую беседу. Откровенным уголовным криминалом она не занималась. Скажем, не регистрировала сделки с гроздьями доверенностей по купле-продаже квартир у бедных пенсионеров или хронических алкоголиков. Но и те коммерсанты, что стали постоянными клиентами, работали не в белых перчатках. Время такое: честного перераспределения собственности не бывает. Людмила работала как проклятая, копила деньги и через три года объявила мужу: – Все! Теперь мы разводимся. Больше ты мне не нужен. Спокойно! Без истерик! Рот закрой, а то муха влетит. Рот у Гены был закрыт. Но Мила три года готовилась к этой сцене, к этому объяснению, и рефреном повторяла мысленно глупую фразу про муху и открытый рот. Миле хотелось нанести мужу удар, по силе не меньший, чем тот, которым он едва не убил ее. И глупая муха держала ее на плаву, помогала работать на пределе сил и не обращать внимания на самое главное – на детей. Произнеся заготовленные слова, выплюнув яд. Мила не почувствовала ни удовольствия свершившейся мести, ни злорадства победителя – ровным счетом ничего особенного, разве только легкость освобождения от «мухи». – Я тебе покупаю комнату в коммуналке, – продолжала она. – Сама с детьми переезжаю в другую квартиру. Бабушка отправляется домой, вместо нее будет квалифицированная гувернантка. Варианты уже подобраны. Отцовские права никто у тебя не отбирает. В будни у детей английская школа, спорт, изостудия, балетные танцы. Они с удовольствием будут встречаться с тобой по воскресеньям, если, конечно, не совпадет с какой-нибудь исторической экскурсией по Золотому кольцу или с зарубежной поездкой. Извини, твоя комната – не будуар Марии-Антуанетты в Трианоне. Но ведь и ты не Людовик! Карабкайся самостоятельно. Или с помощью медичек. Меня это не волнует. Алиментов от тебя не требуется. Я написала отказ от алиментов и заверила его. Признаться, с целью обезопасить детей от твоих посягательств в будущем. Гена – болтун, словобрех, любитель каламбуров – молчал. Смотрел на Милу с обидой, близкой к ненависти. Он долго и терпеливо ждал, что Мила одумается. Кое в чем себя ограничивал и брал больничные по уходу за детьми. На работе о его многодетности знали и сочувствовали. А еще Медичка! Денег ей всегда мало, а претензии не кончаются: «Почему ты, как отец, не можешь с Сашкой погулять, а я на оптовом рынке закупки сделаю?» Внебрачный сын был похож на папу как две капли. Но странное дело, Гена не испытывал к золотушному мальчишке никаких отцовских чувств. От Милы – его, настоящие, а Медичкин… Хоть тресни – ничего в душе, кроме досады. – Что ты молчишь? – спросила Мила, которой хотелось что-то услышать. Но что именно, не знала. – Тебе понятен мой план или повторить? На Гене был надет кухонный фартук, ужин готовил. Милый семейный ужин: жена-трудяга пришла с работы, дети уроки сделали, бабушка-нянька стирку закончила… Гена медленно завел руки за спину, дернул за бантик, снял фартук, положил на стол. Поднял на Милу глаза и отчетливо произнес: – Пошла ты на!.. Краем глаза, выходя из кухни, отметил удивленный и обнадеживающий всплеск интереса. Плевать! Его тоже не на помойке нашли и не пальцем делали. Она работает! А он с третьего курса – дворником, истопником, на халтурках? Груши околачивает? Не хочет простить – ладно! Но даже не задумалась, что с ним, со здоровым мужиком, происходит! Свои обиды дороги, а его горести – коту под хвост? Нотариус! Шлепнула печать, деньги в ящик. А дети без материнской ласки! Теперь у них и папа только по выходным будет появляться. Они в чем виноваты? В твоей ревности железобетонной? Медичка в сравнении с тобой – святое материнство. Гена швырял вещи в сумку, чтобы отправиться на временное жительство к Соболевым, услышал за спиной голос жены. – У тебя, – запинаясь, через силу, произнесла Мила, – есть другие предложения? – Нет! – просипел Гена. – Только пожелание. Чтоб ты сдохла! Лена Соболева, точно знавшая, что произошло между Геной и Милой, какие страшные слова они бросили один другому в лицо, все-таки оставалась в твердом мнении: Гена и Мила любят друг друга! Любят даже без детей, а с детьми тем более! Да, погорячились! Но вот у свекра, у Володиного папы, есть брат, живет в поселке в двадцати километрах от Большеречья. Он свою жену иначе как на букву "б" не называет! Но ведь видно, что любит глубоко и по-настоящему! Через год или год с лишним Лена получила подтверждение своим догадкам. Мила неожиданно пригласила ее в кафе. Давно ведь не виделись, хорошо бы встретиться. А потом выяснилось, что дату отмечает. В этот день состоялся первый поцелуй Милы и Гены в переходе метро. Вот и пожалуйста! Лена в муже души не чает, а когда у них случилось, то ли в июле, то ли в августе, не помнит. А Мила празднует! Гене, дав слово его бывшей жене, Лена ничего не сказала. Конечно, если бы видела в нем особое рвение в семью вернуться, то не умолчала бы. Но Гена хорохорился и заявлял, что на его век медичек хватит. Да и Людмила говорила с насмешкой о себе: – Я не женщина, я вумэн, бизнес-вумэн. С тобой, Лен, слабинку дам, расслаблюсь, а потом снова ярмо на шею, удила в зубы. Тебя подвезти? Нет? Значит, встретимся через год? ШТАНГА – ПОНЯТИЕ РАСТЯЖИМОЕ Комната Гены Лидина в течение долгого времени служила мелкой мастью в длинной череде разменов. В ней витал дух вокзальной пересадки – чего-то временного, необжитого, торопливого, чего-то, что никуда не ушло и с поселением нового жильца. Потому что Гена не делал ремонта, не заботился о приобретении мебели, порядок наводил путем разгребания мусора по углам. Он был нетребователен к комфорту и покушения залетных дам на создание уюта в его берлоге рассматривал как попытку заманить его в ЗАГС. Жениться Гена не собирался, детей он наплодил сверх нормы, а прочих аргументов в защиту семейной жизни для него не существовало. Две другие комнаты в квартире занимала восьмидесятилетняя старушка. Алчные родственники ждали ее смерти, точили зубы на жилплощадь. Но старушка держалась крепко. Похоже – исключительно на стремлении досадить родне. Гена немного приплачивал соседке за уборку мест общего пользования. Следы этой уборки не мог увидеть самый доброжелательный глаз. Володину раскладушку поставили у окна под подоконник. Просыпаясь и вставая, Володя бился головой о бетонный край подоконника. По количеству бледных синяков и шишек на его лысине можно было сосчитать ночи, проведенные вне супружеской постели. На вырывавшиеся у Володи проклятия Гена каждый раз спокойно отвечал: – И вам доброе утро, сэр! Гена не спрашивал о причине ссоры Володи с женой, так как в его представлении она могла быть единственной: Лена застукала мужа с другой бабой. Володя не делился своими проблемами, потому что все советы Гены были известны заранее. В лечении болезней душевных он придерживался только одного принципа – искоренять подобное подобным. Мысль о другой женщине была для Володи отвратительна. Если уж такая достойная представительница дамского рода, как Лена, оказалась порочной, то все остальные тем более распутны. Служить объектом для удовлетворения их похоти? Ближайший месяц точно не захочется. Ему неприятно было вспоминать, как напился у соседей, наговорил грубостей Лене, на следующий день воровато передавал деньги Насте у школы. – Папа, – спросила она, – ты надолго в бега подался? – Посмотрим. – Действительно веришь, что мама могла тебе изменить? – Не твоего ума дело. – Это же шиза! – рассмеялась Настя безо всякой почтительности к родителям. Володя хотел ей сделать выговор, но прозвенел звонок на урок. – Слышишь? Беги! И я на работу опаздываю. За Петькой присмотри! – Оф кос! – попрощалась Настя по-английски и помахала рукой. Володя с отвращением вспоминал дикое желание поколотить Лену. До чего довела его! Он бьет женщину! Мерзко! Он даже детей никогда не наказывал ремнем. В отличие от Лены, скорой на расправу. Он с подросткового возраста силой воли борется с природными чертами характера: вспыльчивостью и гневливостью. Но кого бы Володя изничтожил собственными руками, так это обидчика Иванова! Морду бы его размазал по стенке, кости переломал и все хозяйство мужское размозжил! Правильно дуэли отменили! Игрушки для меланхоликов! Мордобой справедливее во всех отношениях, Хотя что он может сделать с Ивановым, если у того две сотни килограммов весу? Две, конечно, преувеличение. Но и сто с лишним против его восьмидесяти пяти – роковой перевес в массе. Сила равна массе, помноженной на ускорение, – второй закон Ньютона. Ни со своей, ни тем более с ивановской массой он поделать ничего не может. Увеличить ускорение реально. Натренировать мышцы – повысится скорость движения кулака, то есть кинетическая энергия (масса на скорость в квадрате, деленная пополам). Если скорость кулака увеличится в два раза, то сила удара по морде Иванова возрастет в четыре раза. Заманчиво! А ведь у Иванова таких проблем нет! Как говорится: бегемот плохо видит, но при его массе это уже не его проблемы. Володя после душа рассматривал себя в мутном зеркале коммунальной ванной: слегка выпирающий животик, сосисочно висят руки – ни одной мышцы рельефно. Хвастаться нечем". «Бокс?» – спросил он себя. И тут же почувствовал, как болезненным воспоминанием заныл нос. Отец Володи был офицером, и они много лет, пока не обосновались в Большеречье, переезжали из одного военного городка на окраине великой страны в другой. Когда Володе было двенадцать, родители служили в Казахстане, в маленьком поселке, окруженном пустыней, которая только весной пыталась превратиться в степь, а летом умирала под палящим солнцем. В военной части организовали секцию бокса для солдат и, по просьбе женсовета, разрешили посещать ее подросткам – детям офицеров и прапорщиков. Во время второй тренировки сверхсрочник Козлов провел мастерский удар прямо в Володин нос. На секунду мир потемнел, глаза от брызнувшей боли, казалось, выскочили из орбит и укатились с ринга. Несчастья на этом не закончились. Володю привели в санчасть, где хозяйничал фельдшер Георгий Кикнадзе. – Садысь сюда, – велел он и показал на стул. Осмотрев съехавший на, одну сторону нос, Георгий поставил диагноз: – Нэ надо вэзти в дэвызыю. Самы поправым. У Володи стали потеть ладони, когда он увидел, что Кикнадзе выбирает скальпель: возьмет в руки один, посмотрит оценивающе, потом взгляд на Володин нос, швырнет с металлическим лязгом на поднос, берет следующий и снова к Володе примеряет. Наконец выбрал, и Володя немного успокоился, так как Кикнадзе стал обматывать лезвие скальпеля бинтом. Дальнейшие действия фельдшера, которые кощунственно было бы назвать операцией, заключались в следующем. Он вставил рукоятку скальпеля в левую Володину ноздрю (именно сюда и съехал нос), свою волосатую кисть прижал к его правому уху. И нажал! Очень сильно нажал на скальпель и на ухо, оказывая сопротивление. Хруст раздался чудовищный, но слышал Володя его, теряя сознание. Последней мыслью была уверенность, что теперь глаза точно не удержатся в глазницах. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта. – Обоняние работает, слезы черэз нос тэкут, – констатировал Кикнадзе, – здоров, можешь ытты. Нэ можешь? Он взял Володю, у которого ноги и руки трепетали, как флаг на крыше штаба, и передал отцу. С тех пор при слове «бокс» в Володином мозгу звучало эхо хруста носовых перегородок, и надеть перчатки его не заставило бы ничто на свете, даже измена жены. На заводе, где работал Володя, был небольшой спортивный зал. Одну из торцовых стен в нем отделали зеркалами. Днем дети сотрудников занимались здесь гимнастикой и балетом, женщины – аэробикой. Вечером приходили мужики, приносили из подсобки гири, штанги, отодвигали от стен тренажеры и растили бицепсы, трицепсы и прочие достоинства мужского тела. Неизвестно, кто с большим удовольствием рассматривал себя в зеркалах: девчушки, закрутившие ноги в пятую позицию, или любители-атлеты из гальванического и сборочного цехов. Володя приходил теперь в спортивный зал каждый вечер, готовил свои мышцы для предстоящей встречи с Ивановым. На улицах его принимали за пьяного – так водило от усталости и чрезмерной нагрузки, которую он задавал своему телу, отвыкшему от физических упражнений. Гену разбирало любопытство: что за женщина выбила Володьку из глубокой колеи верной семейной жизни и регулярно доводит до физического истощения. Как-то вечером, не без зависти глядя на измученного приятеля, Гена спросил: – Как хоть ее зовут? – Кого? – не понял Володя. – Ту, кто тебя так ухаживает, что ты вилкой в тарелку попасть не можешь. – Штанга. – Ну и прозвище! Не обижается? – На кого? – На тебя и вообще. – Какая ей разница? – Володя пожал плечами. – Ее все поднимают. – Старик, ты умом тронулся? С кем ты связался? – Потом поговорим, – отмахнулся Володя, свалившись на жалобно запевшую старыми пружинами раскладушку. Проваливаясь в сон, он напоминал себе о подоконнике – не отметиться на нем завтра утром. Естественно, забыл и припечатался. Три дня после визита пьяного мужа Лена пребывала в настроении обиженной злости. Она мысленно выстраивала сцены прихода Володи, его бурных извинений, придумывала монологи для него, смиренно кающегося, и для себя, гордой и неприступной. Но Володя не приходил, в ногах не валялся, а фантазии с каждым днем становились менее драматичными. Кроме того, книга, которую ей дала прочитать Алла, настолько поразила воображение Лены, что отдельные эпизоды нет-нет да и вспыхивали в памяти. Сумятица в мыслях – воображаемые сцены с Володей, сексологические откровения, упорные внушения подруги – зародили в душе Лены сомнения: не завел ли в самом деле Володя любовницу? В один из свободных дней она отправилась в институт, где работал Гена, и вызвала его по телефону на проходную. – Гена, я прошу тебя ответить мне честно, это для меня очень важно. У Володи есть другая женщина? – Да ты с ума сошла! У Вовки? – Изумление и негодование Гены были столь бурными, что он сам удивился. – А где он проводит вечера? – Со мной. Мы в шахматы режемся. Я, между прочим, обставляю его как миленького. Вчера такую сицилианскую… – Вчера ему звонила дочь, – перебила Лена, – и его не было дома, а потом, утром, он сказал ей, что был в спортзале. – Правильно. Сначала продул мне две партии, а потом отправился заниматься спортом. Он в секцию записался. – В какую? – В лыжную, – от балды ответил Гена. «Врать без пауз и сомнений» – выбрал он тактику. – Он в юности легкой атлетикой занимался, – задумчиво сказала Лена. – И до зимы еще далеко. – Поэтому они в спортзале и готовятся к зиме. Слушай, Ленка, не морочь себе голову, не забивай ее глупыми мыслями. «Обманывает он меня? – размышляла Лена. – Нет, похоже, что искренне говорит. А вдруг все-таки лукавит? Ну и я совру». – Гена, но ведь он сам мне сказал. – Что сказал? – Что он, что у него, ну ты понимаешь, появилась… – Лена, у тебя сигареты есть? – Не курю. – Мои в отделе остались. Подожди, я у вахтеров стрельну. Во время короткой передышки Гена еще раз утвердился в тактике: не признаваться ни при каких условиях. Если женщина любит, то ее можно убедить даже в галлюцинациях – тебе, мол, привиделось, что я с другой целуюсь. Исключение – визиты беременных медичек. – Это он придумал, Лена. Хотел тебя позлить. Я бы заметил, вместе ведь живем. Клянусь честью, никого у него нет. «Твоя честь понятие такое же растяжимое, как резинка в старых трусах, – думала Лена. – Тебе женщине соврать – что высморкаться». – А как Володя тебе объяснил, почему он ушел из дома? – С тобой поссорился. – Не ссорились мы! То есть сначала не ссорились. Гена, а может быть, у него временное увлечение? Покуролесит и опять вернется ко мне? – Конечно временное! – горячо поддержал Гена. – Он тебя страшно обожает! Сам удивляюсь! Натуральный мавр! Но, знаешь, в жизни мужчин бывают ситуации… – «Не туда меня несет», – подумал Гена, но остановиться не сумел. – ..такие ситуации, когда разум отступает, а инстинкты бушуют. Ешь ты каждый день манную кашу – что, селедки не захочется? – Да, – кивнула Лена, – я читала, и Алла говорит. – Вот видишь! Но это временно, как грипп. – У Володи сейчас грипп от манной каши? Не дожидаясь ответа, Лена пошла к выходу. «Я друга предал?» – Испугался Гена и бросился догонять Лену. Его суетливое подбадривание, бегающий взгляд, судорожные клятвы в верности Володи только утвердили Лену в мысли, что в ее жизни случилась страшная трагедия. Она крепилась, позвонила Алле: срочно приезжай, умираю, концы отдаю. Но в голос расплакалась только дома. – Что я говорила? – торжествовала Алла, когда Лена между всхлипами поведала о своем горе. – Закон природы, – поддакивала Настя, которую не смогли выпроводить из комнаты. – И папа туда же. Может быть, это не плохо? Он доказал, что ему претит постоянство и бытовая рутина. – Что ты несешь? – У Лены всегда пропадали слезы по поводу личных неприятностей, если она обнаруживала проблемы морально-нравственного сбоя у детей. – Отец к другой женщине ушел, а ты его оправдываешь? Дочь называется! – Ты сама виновата, – заявила Настя, довольная тем, что мама перестала причитать. – Посмотри на себя! Кто сейчас ходит в тупоносых туфлях? В пальто столетней моды? А глаза? У тебя же вечно в глазах один вопрос: в каком магазине колбаса дешевле? – Устами младенца, – кивнула Алла. – Я тебе говорила? Надо поменять имидж. – И весь гардероб, – вставила Настя. – Юбочки в складочку, блузочки шелковые – деревня. Лене хотелось сочувствия, а она получала от самых близких людей обвинения. Она была готова помчаться на край света, уговаривать, умолять мужа вернуться, а ее призывают поменять наряды. – Ничего не понимаю, – признавалась Лена, – мы так хорошо жили. Я люблю его, у нас дети… – Не распускай нюни, – велела Алла. – Ты должна доказать, что ты лучше той женщины, – призывала дочь. – Но как? – растерянно спрашивала Лена. – Прежде всего модернизировать внешность, – авторитетно постановила Алла. – И платья, – снова напомнила Настя. – Можешь кое-что взять у меня. Дочь носила джинсы, короткие юбки, майки с портретами певцов, куртки и ботинки вроде армейских. Хороша будет Лена в подобных нарядах! – Никакой самодеятельности, – велела Алла. – Ты должна оформить себя у настоящего стилиста и визажиста. – У кого? – переспросила Лена. Алла и Настя дружно закатили глаза к потолку, поражаясь отсталости Лены. – Кутюрье мы, пожалуй, не потянем, – задумчиво сказала Настя. – Зато визажист под боком. Она имела в виду салон, который открылся на месте бывшей парикмахерской, прямо напротив их дома. «Визажист Сидоркин. Комплексный дизайн внешности» – гласила вывеска. – А сколько дизайн стоит? – настороженно спросила Лена. – Не дороже семейного счастья, – отрезала Алла. – Жертвую, – вдруг сказала Настя, – сто долларов. Мне бабушка на косуху подарила. Лена решила, что речь идет о неизвестном ей животном, которое дочь собирается притащить в дом. Оказалось, что косуха – это кожаная куртка со множеством застежек-"молний". – Ну хорошо, – сдалась она, – на днях зайду в салон. – Завтра! – в один голос воскликнули подруга и дочь. – Но Лена еще несколько дней терзалась сомнениями, внутренне металась между необходимостью коренным образом улучшить свою внешность и разбазариванием семейного бюджета. Володя не появлялся, и Лена поддалась объединенному напору Аллы и Насти. КИТАЙСКАЯ НОЖКА Визажист Сидоркин, щупленький и молоденький, как допризывник, был одет во все черное: шелковая черная рубашка с воланами на воротнике и на манжетах, резиново обтягивающие черные брючки, заправленные в черные лакированные сапожки. Только яркие рыжие волосы выделялись в его облике, но и в них одна прядь была выкрашена в траурный цвет. «Из себя он сделал служителя похоронной команды, – подумала Лена, – а что будет со мной?» Сидоркин привел ее в кабинет, уставленный деревянными болванками голов с париками, усадил в мягкое кресло, сам сел напротив и представился: – Зовите меня Филиппом. Он предложил Лене кофе, конфеты, сигареты. От последних она отказалась. – Посмотрите пока журналы, – сказал Сидоркин. Лена переворачивала страницы, но ничего не запоминала в облике заморских див. Она обжигалась напитком и глотала, не разжевывая, конфеты. Филипп Сидоркин, скрестив руки на груди, внимательно рассматривал ее, потом встал и обошел вокруг. Лена не знала, поворачивать голову за ним или нет. – Пройдитесь, – велел Сидоркин. – Куда? – не поняла Лена. – Здесь, по комнате. – Сидоркин изящно махнул кистью руки. Лена маршировала на каменных ногах, с чашкой кофе в руках, из которой неловко плеснула себе на платье. – Садитесь, – командовал визажист, – положите ногу на ногу. Теперь другую. – Что? – Другую ногу на ногу. Так, хорошо. Сидоркин закрыл глаза, потом прикрыл их ладошкой. – Говорите, – сказал он шепотом. – О чем? – Лена тоже зашептала. – Какой вы видите себя обновленной. Затем скажу я, какой вас вижу. Мы сравним и выработаем адекватный образ. – Не знаю, – призналась Лена. – Мне бы хотелось быть обаятельной, привлекательной. – В вас бездна обаяния, – похвалил Сидоркин, не убирая ладони от лица. – Теплота, мягкость в несколько деревенском, народном стиле. Просто молоком пахнет. Хорошо, хоть не сеном, подумала Лена. – Нельзя ли его приблизить к городскому? – попросила она. – И современному? – Полностью нельзя, – отказал Сидоркин. – Такой развитый бюст! Его не спрячешь. Хотя сейчас многие делают пластические операции по уменьшению груди. Лене подобная операция могла только в кошмарном сне привидеться. Да и она всегда считала, что красивый упругий бюст – женское достоинство, а не деревенский признак. – Можно сыграть на контрасте, на шоке, – рассуждал вслух Сидоркин. – Вы меня понимаете, доверяете? – Он раздвинул пальцы и посмотрел одним глазом на Лену. – Не понимаю, – честно призналась она. – Доверяю, – решилась, – только, если можно, без шока. – Значит, так, – Сидоркин принялся перечислять, – цвет волос меняем. Ваш – спелая слива. Прическа – мэрлин-каре, ну этакое художественное безобразие в стиле сонной Мэрилин Монро. – Но она ведь блондинкой была, а не цвета спелой сливы? – Несущественные детали, – отмахнулся Сидоркин. – Примитивно копируют только бездарные стилисты. Так! Брови оттенить, углубив цвет и придав форму. Ноги… Снимите чулки. – Зачем? – испугалась Лена. – Видите ли, стиль – это нечто внутреннее, подчас глазу незаметное. Классно сделанный педикюр создает женщине настроение, придает уверенность большую, чем дорогое украшение. Он деликатно отвернулся, пока Лена снимала колготки и заталкивала их в сумочку. «Пальцы на ногах – внутреннее?» – спросила она себя. – Педикюр номер семнадцать, – решил Сидоркин, – «китайская ножка» я его называю. Он взял Ленину кисть, приподнял немного и стал рассматривать, как рассматривают рыбу перед покупкой. – Ногти мы вам нарастим, – пообещал Сидоркин. – Сейчас уже никто не носит своих. И модно такие обрубленные, а-ля натураль, безо всяких стародавних закруглений. Цвет – белый, можно с пунктиром. – А можно без? – попросила Лена и подумала о том, как она будет стирать белье с длинными искусственными ногтями. Через полчаса она уже сидела в кресле мастера. На голову ей, по методу Сидоркина, одновременно нанесли краску для волос и состав химической завивки, закрутили часть волос на спирали, а оставшиеся пряди завернули в фольгу. Ноги Лены стояли в специальных ванночках, и у каждой хлопотала педикюрша. Еще две девушки клеили ей пятисантиметровые ногти на пальцы рук. – Потом немного укоротим, – пообещали они. «Денег не хватит», – подумала Лена, когда к ней подошла пятая мастерица с блюдцем черной краски и принялась красить брови. Нарисовав две жирных дуги, она перевернула песочные часы. – Три минуты, не больше, – сообщила она, – краска импортная с добавлением нашего урзола, схватывает намертво. Три минуты обернулись получасом, потому что дальнейшие события разворачивались по совершенно неожиданному сценарию. – Кажется, в доме напротив пожар, – задумчиво сказал Сидоркин, стоящий у окна. Лена проследила за его взглядом и обомлела: из окна ее кухни валил густой желтый дым. – «Юный химик»! – завопила она, вырвала свои пальцы из рук девушек, выскочила из ванночек и, босая, оставляя мокрые следы, побежала вон. «Юным химиком» назывался набор, который Володя подарил сыну. Когда Лена выходила из дому, Петя и его друг изучали инструкцию к реактивам. Она столкнулась с ребятами у входной двери – они как раз выскакивали из квартиры. Увидев ее, мальчишки дружно завопили от страха. Немудрено: босая, с длиннющими ногтями, брови иссиня-черные и шириной в палец, на мокрой голове раскачиваются бирюльки и позванивает фольга – Лена походила на персонаж из фильма ужасов. – Петенька, это я, мама! Я из парикмахерской. С вами все в порядке? – Ага! – крикнул Петя и на всякий случай рванул вслед за приятелем вниз по лестнице. Химическая реакция дымила в кастрюле – ребята высыпали в нее все имевшиеся в наборе реактивы. Лена вылила вонючую массу в унитаз, открыла окна для проветривания, надела туфли и вернулась в салон. – Не знаю, не знаю! – заламывал руки Сидоркин. – Вам на пятки нанесли специальный размягчающий раствор, а вы – босиком по асфальту. Подошвы Лениных ступней цвета «перец с солью» напоминали окрас дворняги. – Брови! – вскричал Сидоркин. – Завивку передержали! – вторила ему парикмахер. Филипп охал, ахал, постанывал и что-то бормотал, пока приводил Ленин облик в близкий к городскому. Правильнее сказать – в близкий к человеческому. Периодически он требовал, чтобы ассистентки принесли ему: кофе, сигареты, рюмку коньяка. Он отскакивал от Лены, бросал расческу на стол, хватал чашку с кофе, глотал, потом затягивался сигаретой – все это не отрывая взгляда от Лены; бросал сигареты мимо пепельницы и снова принимался щелкать ножницами. – Нет, нет, «мягкий соболь» не получится, – сокрушался визажист. – Такой глубокий цвет, нет, придется делать «ласточкино гнездо», то есть «крыло»… И больно выщипывал Лене брови. – Вам надо сделать татуировку на губах, – говорил Филипп. – Нет, что вы! – испуганно отказалась Лена. – Напрасно. В вашем возрасте линия губ размыта. А мы по контуру обкалываем их красной краской – очень эффективный метод. «Не губы, а мозги у меня были размыты, когда я решилась прийти сюда», – подумала Лена. Она решительно не узнавала себя в зеркале. – Могу рекомендовать вам некоторые маски для лица, – предложил Сидоркин. – Мой собственный рецепт, из арсенала препаратов, которые используют огородники. Кожу надо обязательно подпитывать и удобрять. – Куриным пометом? – вырвалось у Лены. – Не обязательно, – серьезно ответил визажист. – Купите? – Нет, спасибо. – Действительно, – тут Сидоркин слегка обиделся, – с вашим непредсказуемым характером... неизвестно, как вы их употребите. – А средства от облысения у вас есть? – Лена вспомнила о Володиных проблемах. Сидоркин отошел в сторону и внимательно посмотрел Лене в глаза. – Не вижу у вас лысин, – сказал он тихо и чуть испуганно. – Это не для меня, а для мужа. – А-а, – облегченно вздохнул визажист, – конечно есть. Но оно очень дорогое. Видите ли, – Сидоркин снова заглядывал Лене в глаза, – я задумался над тем, что в жизни каждого человека бывает период, когда он теряет волосы или вообще их не имеет, а потом они вырастают. – У меня такого периода не было. – Ошибаетесь. Я имею в виду младенцев. Те волосики, с которыми они рождаются, исчезают, и вырастают новые, крепкие. Что в этот момент дитя потребляет, чем питается? Лена невольно рассмеялась, вообразив Володю с соской и рожком молока во рту, но потом вспыхнула от негодования – представила, что Володе могут предложить потреблять целебный продукт естественным способом. – Правильно, – кивнул Сидоркин, – грудное женское молоко, именно из него я делаю свою мазь. Поэтому так дорого. Но эффект!.. – Нам не подойдет, – отрезала Лена. – Посоветуйтесь с мужем. «Еще чего, – мысленно возразила Лена. – Пете ботинки нужны, Настя о куртке мечтала. Китайского средства дома – завались. А сама-то я сколько потратила?» За комплексный дизайн пришлось заплатить не только Настины «косушные» деньги, но и весь Володин аванс. Денег было очень жалко. Чем, собственно, отличается «комплексный дизайн» от прежнего посещения парикмахерской? Лет пятнадцать назад Лена раз в два месяца приходила в салон, делала стрижку, маникюр и педикюр, красила брови и ресницы. Это обходилось: стрижка – пять рублей, маникюр и педикюр по рублю, ресницы и брови – полтора; итого, с чаевыми, десять рублей. Зарплата у нее была сто восемьдесят. Следовательно, она тратила одну восемнадцатую только своей зарплаты. Если перенести нынешние цены на прежнюю жизнь, то она зарабатывала лишь на искусственные ногти. Настя, увидев мать, свалилась от изумления в кресло. – Отпад! Мама, ты – панк? – А, – махнула рукой Лена, – ты еще пяток моих не видела, «китайская ножка», чтоб она отвалилась! От цвета «спелая слива» на волосах осталась только «слива», то бишь некая зелень, отливающая синевой. Сожженные волосы торчали во все стороны, словно Лена попала под удар эклектического тока. Брови, пронзительно черные, выщипаны в тонкую ниточку и вульгарно изогнуты английской "S". Непривычная к столь длинным ногтям, Лена держала пальцы растопыренными. – Где этот чертов химик? – Лена знала, на ком можно сорвать раздражение. – Неси ремень, я ему покажу, как над матерью издеваться. Весь в отца! Петя забаррикадировался в туалете и кричал оттуда, что он не виноват, они в шестом классе химию еще не изучают. Смешали все порошки, а толку нет, потом немного подогрели их на плите. Как маме – так можно людей пугать, как папа – так бросил их, а он, Петя, всегда крайний. Через полчаса Лена остыла. Настя подошла к двери и позвала брата: – Выходи, подлый трус! На сегодня казнь отменяется. Петина реакция на мамину новую внешность отличалась от Настиной. – Ты чем-то заболела? – спросил заботливый сын. В ПОИСКАХ ИВАНОВА Володя пришел к заключению, что любовником жены может быть только один из ее изобретателей. Во-первых, круг внеслужебного общения жены достаточно узок и известен ему отлично. Во-вторых, у них давно установилась привычка знать все друг о друге: где кто находится в данную минуту и что делает. Предположить, что Лена познакомилась с кем-нибудь и не проболталась! Маловероятно. Правда, и рассказа об изобретателе по фамилии Иванов он не помнил. Но ведь мог и забыть. В-третьих, изобретатели были поголовно мужчинами – он ни разу не слышал от Лены о женщине, вступившей на тропу Эдисона и Кулибина. Продолжая и дальше мыслить логически, Володя пришел к выводу, что без помощи Зои Михайловны ему не обойтись. Именно в тот день, когда Лена экспериментировала со своей внешностью, он приехал в «Олимп». – Зоя Михайловна, у меня к вам большая и необычная просьба. Не могли бы вы дать мне адреса всех ваших изобретателей по фамилии Иванов? – Конечно нет, Володенька. Да и зачем вам? Она прекрасно понимала, зачем Володе понадобились Ивановы. «Он меня напрасно приревновал», – говорила растетеха Лена Соболева о своем муже. Значит, возможный любовник – Иванов. Зоя Михайловна не торопилась демонстрировать свою осведомленность, со скрытым злорадством наблюдала, как Володя ужом на сковородке выкручивается. – Видите ли, Зоя Михайловна... у меня есть подозрение… Володя второй раз вынужден был рассказывать посторонним людям об измене жены. Он бы врагу подобного не пожелал! – ..подозрение, что Лена, моя супруга, – зачем-то уточнил Володя и еще добавил: – нынешняя... словом, вступила с Ивановым в неформальные отношения. – Он шумно выдохнул, пройдя трудный участок, и заговорил спокойнее: – Буду вам крайне признателен за помощь! Вы любите французские духи? Позвольте сделать вам подарок. – Он протянул коробочку с духами. – Подкупить меня хотите, голубчик? – Ни в коей мере. Это маленькая благодарность за ваши хлопоты. Я прекрасно понимаю, что прошу вас о неприятном одолжении. – Да уж, – задумчиво сказала Зоя Михайловна. Духи были поддельными, в этом она не сомневалась. Куплены в каком-нибудь киоске у метро. Откуда у Соболевых деньги на настоящие? Но духи вполне годились на подарок сторожихе в дачном поселке, которая в отсутствие Зои Михайловны включала свет на крыльце, как бы предупреждая залетных воров, что в доме хозяева. – Выполню вашу просьбу при одном условии: вы никогда и никому не проговоритесь о моем участии в ваших семейных дрязгах. Упаси боже, если меня привлекут по делу о каком-нибудь избиении или прочей глупости. – Сам хотел просить вас сохранить все в тайне. – Надеюсь, вы понимаете, голубчик, что не этот одеколон подвигнул меня помогать вам, а уверенность в том, что жену вашу оболгали. Вечером, вспоминая этот унизительный разговор, Володя вдруг явственно представил себе Зою Михайловну в одеждах римской матроны, восседающей в ложе цирка во время боя гладиаторов. Презрительно наблюдает схватку и время от времени велит подбросить рабам новые орудия убийства. – Хлеба и зрелищ, – проговорил Володя вслух. – Что? – переспросил Гена. – Я замечаю, ты стал бормотать, как придурочный. Переутомился на любовном фронте? – Где? – Ну, со своей Штангой. Дать женщине такое прозвище! – Осел! Штанга – это штанга, снаряд спортивный. – Ой, мамочки, а я думал… Ты хочешь сказать, что у тебя дамы сердца нет? – Отстань. – Нет, погоди! Ко мне твоя Лена приходила разнюхивать. Говорит, ты ей сам сказал. – Что сказал? – Что завел любовницу. – Так и сказала? – Дословно. – Подлая! Генка, все бабы – сволочи! – Наконец, дошло! – возликовал Гена. – Я тебе сколько лет твердил? За каждым ангельским личиком прячется дьявольская харя! К сожалению, без них не обойтись. Но спокойно живет только та часть человечества, которая натянула на своих баб паранджу и не дает им выхода из декрета. Пока моя Мила занималась детьми, лучше ее не было. Стала карьеру делать – как подменили, сухарь в юбке. Вовка, давай в мусульманство перейдем? Услужливая память вычеркнула из Генкиного сознания подлинную причину развода. Ведь Мила как бы простила его тогда. Почти три года бывшей жены он не видел. Приходил к детям, когда ее не было дома, или звонил по телефону, ждал детей на улице. Поэтому «сухарь в юбке» – утешающая фантазия. Генка постоянно кривляется, слова в простоте не скажет. А Лена утверждала, что это защитная реакция, что он замаскированно страдает. – Ты страдаешь? – прямо спросил Володя. – Отчего? – удивился Гена. – Слушай, мы можем договориться, чтобы обрезание нам не делали. Тебе хотелось бы стать обрезанным? Мне не улыбается, привык по-христиански. – Болтун! – отмахнулся Володя. Значит, Лена посмела приписать мужу собственные грехи? Подлость за подлостью! Надо же быть таким идиотом! Двадцать лет хранить верность! И кому? Да у них на завод из пяти институтов студентки на практику приходят. А когда в НИИ работал? Там восемьдесят процентов – женщины. Осел рогатый! Неизвестный науке зверь – лысый осел рогатый! Нет, напрасно он тогда ее не побил. Ничего, на Иванове отыграется, на ее Пупсике. "Если Ленка проговорится о моих намеках, – думал Гена, – прощай наша дружба. Сколько раз убеждался: как только бабы вмешиваются в мужские отношения – все, пиши пропало. Надо их в клетках держать. Нет, лучше в гареме". – Володь, как насчет мечети? – спросил он. – Мечи, – кивнул Володя, решив, что речь идет о покере. В шахматы они тоже играли, но больше в карты на мытье посуды. На следующий день Володя получил список, выполненный Зоей Михайловной с бюрократической аккуратностью. Лист разбит на графы. В первой стоял порядковый номер (всего семнадцать), во второй фамилия, имя, отчество, затем следовал год рождения, адрес и телефон, образование и место работы, в последней графе указывалось изобретение и отмечалось, выдано авторское свидетельство или нет. Признано было только открытие некоего Иванова Сидора Ивановича из деревни Притулки Саратовской области. Он предложил смешивать свиные фекалии с двадцатью шестью другими ингредиентами, чтобы получить удобрение, заменяющее коровий навоз. Этого агронома Володя исключил, как иногороднего. По той же причине еще пятерых. Потом вычеркнул всех, кому перевалило за семьдесят, и гениального шестнадцатилетнего подростка с пятью изобретениями. Володе не пришло в голову, какая издевка таилась в том, что Зоя Михайловна включила в список стариков и детей. Он кипел ненавистью, и накачанные мышцы звали в бой. В списке оставалось пять соискателей его ненависти. В тот роковой вечер Иванова выкрикивала имя мужа, но Володя запомнил только «Пупсик». Один из пятерых. Пупсик, скоро превратится в навоз без добавления посторонних ингредиентов. Володя бросился в Кузьминки, по первому адресу в списке. Дверь ему открыла старушка в платочке. – Ивановы здесь живут? – спросил Володя. – Здеся, – испуганно кивнула старушка. – Где он? – Дак кто? – Иванов! – рявкнул Володя и напряг мышцы рук. – Картошку копает. Тут недалеко, у окружной дороги участок захватили. Я им говорила – арестуют. У нас в колхозе за такое… – Фотографию давайте! – Сашкину? – Нет, его жены. Быстро! Володя рванулся в квартиру вслед за бабулей. Она дрожащими руками перелистывала семейный альбом. – Вот она, Любонька, на коммунистическом субботнике. Миловидная худенькая женщина никак не походила на ту Иванову. – Это не она, – пробормотал Володя. – Истинно она, только помоложе. Хотите, паспорт покажу? – Не надо паспорта. «Как, однако, просто нашим грабителям», – подумал он. – Бабуля, зачем вы дверь открываете незнакомым и в дом пускаете? – попенял Володя. – Да ты орешь, милый. Раз орешь – значит, милиция или власть. Что с Сашкой-то? – Все в порядке, картошку копает. Никто у него участок не отберет, не волнуйтесь. Всю Москву опахали – у всех не отберешь. Властям это только выгодно – народ ковыряется на зараженных почвах, а они дачи гектарные в экологически чистых местах строят. – Не понимаю я этого. Сам-то зачем пришел? – Думал, ваш Сашка с моей женой блудит, – неожиданно признался Володя. С каждой невольной исповедью ему становилось все проще признаваться в позоре. Так дело пойдет – начнет письма в газеты писать о своей горькой судьбине. – Ой, ошибся, милый! – сказала бабуля. – Сашка в свободное время крестьянские машины мастерит. Как тебя зовут? Володя. А меня Зинаида Тихоновна. Слышь, чайник свистит? Не попьешь со мной чайку, с вареньем малиновым? Уважь, посиди со мной. Я тут одичала в городе. Один телевизор с утра до вечера, а в нем сплошь срамота. – С Окружной ягодки? – Зачем? Из деревни присланные. Мы им сахар на поезде с проводниками отправляем, а они нам варенье. – Дорого проводники берут? – Ягодами и берут. – Найду этого Иванова, – говорил Володя, потягивая жидкий чай, – хоть одну руку, но сломаю. Тренируюсь ежедневно. Правда, мужики говорят, минимум два месяца надо, чтобы мышцы накачать и, следовательно, кинетическую энергию увеличить. А если кастет в перчатку спрятать? Сила удара равна… Володя опомнился: говорит сам с собой, Зинаида Тихоновна его решительно не понимает. – И пусть Иванов, – подвел итог Володя, – хоть убьет меня, хоть по носу… – За что жена разлюбила-то тебя? – сокрушалась старушка. – Мужчина ты видный, интересный. Может, недостаток в тебе какой есть? Или скрываешь? Вот у нас Ермолай Матвеевич был. Все его жене завидовали. Каждую копейку в дом, хозяйство исключительное, на хлебном месте трудился счетоводом, не пил, слова грязного не говорил. А жена взяла да и повесилась! На чердаке, на крюке, где окорока вялят. Довел мироед! Песню слышал? Двадцать раз на день по телевизору поют: спроси себя, спроси себя… Вот ты и спроси себя! – Спрашивал, думал, – разоткровенничался Володя. – Ничего в голову не идет, только лысина. – Чего? – переспросила Зинаида Тихоновна. – Лысею я. Десяток средств перепробовал – ничего не помогает. Наверное, надо уколы витаминов под кожу в голову делать. – Страсть какая, – махнула рукой Зинаида Тихоновна. – Я тебе вот что расскажу. Перед войной еще было. Завелся у наших котов деревенских лишай. Ну мы, детишки, его, ясное дело, тоже подхватили. Всех кошек родители потопили, а нас так лечили. Намажут голову клеем столярным, сверху тряпицей обмотают, потом опять клей и опять тряпочкой, пока шапочка не получится, вроде тех, что на плавающих в бассейне. Ходили в этой шапочке несколько дней. Чешется – страсть. Подойдешь к стенке и головой бьешься, так свербит. Потом отдирают эти тряпицы, прямо с волосиками. Что не выдралось – выщипывают. Крик стоял по всей деревне. – Из арсенала фельдшера Кикнадзе, – усмехнулся Володя. – Что ты говоришь? Это самый наш народный способ. Так вот, дядька у меня был лысый, как бабье колено. Его тоже лишай стригущий захватил, ну и его намазали. А когда отдирали шапочку-то, он так матерился, что нас, детей, со двора прогнали. И что ты думаешь? Полезли у него потом волосья что проволока – густые, крепкие. Все диву давались. Володя попрощался с Зинаидой Тихоновной, еще раз извинился и посоветовал не открывать дверь кому попало. Нет, вваливаться в чужие квартиры – не метод. Нужно придумать, как вычислить изобретателя-греховодника Иванова, не нарушая покоя мирных граждан. СОМНИТЕЛЬНЫЕ ЛАВРЫ Настя прибежала к маме странно возбужденная, размахивая книжкой с пистолетами и оголенными красотками на обложке. – Мама, ты читала последний роман дяди Родиона? – Нет еще. Про что? Опять убийства и постельные сцены? – Хуже, то есть лучше. Отпад! – Настя произнесла любимое словечко. – Умереть и не встать! Тут такие матюки, такая похабщина! Сорокин отдыхает! Лена взяла книжку, прочитала несколько страниц и возмущенно запретила дочери брать в руки эту гадость. Они немного подрались, выхватывая книгу из рук друг у друга. Победила Настя, точнее, аргумент – на каждом углу продается, завтра же новую куплю. Лена отправилась излить гнев подруге по телефону. – Как вы могли! Ведь дети, подростки читают! Интеллигентные люди, называется! Чему вы их учите? – Да, – вяло отозвалась Алла Воробейчикова, – полнейший абзац. На меня в суд подают, скандал вселенский. – Зачем Родион написал такое? – Он не виноват, – уныло ответила Алла, – я напортачила. И объяснила Лене, как работал семейный литературный конвейер, выходивший в свет под псевдонимом Тит Колодезный. Родион сочинял сюжет, колотил на компьютере диалоги, описание погонь, перестрелок и прочих детективных атрибутов. Периодически вставлял в текст указания жене, начинавшиеся ласковым обращением «Воробей!» и выделенные курсивом. Поскольку дело было семейным, Родион в своих вставках веселил жену тем, что употреблял многие глаголы, существительные и прилагательные совершенно нецензурные, подчас – изощренно матерные. Далее за текст бралась Алла. Выполняла указания, заменяла курсив литературно и цензурно безупречным текстом. Так было и с последним романом. Но проклятый компьютер почему-то перенес на дискету вариант Родиона, а не причесанный текст Аллы. Она же вела рукопись в издательстве, несла полную ответственность. Конечно, кроме редактора, еще многие работают с книгой. Но привыкшие ко всему сотрудники лишь пожали плечами. Сочли, что грязная брань – это специальный прием. Благо примеров в современной беллетристике имелось немало. Главный просчет Аллы – не удосужилась заглянуть в рукопись перед сдачей в типографию. Навалились другие заботы, она и махнула рукой. Кроме того, старший корректор, опытная и надежная, как учебник русского языка, хотя и высказала решительное отвращение к такого рода заигрываниям с читателем, конкретных замечаний не сделала. Алла понимающе кивнула: мол, не для нас, эстетов, писано. И отнесла наборщице – вносить корректорскую правку. Книга вышла. Любители жанра через каждые три-пять страниц могли любоваться курсивом. «Воробей! Здесь надо… (зафигачить) сексуальную сцену. Пусть он… (восторженную) дамочку так… (отделает), покрутит на… (фаллосе), чтобы ей вся последующая жизнь грандиозным… (половым актом) мечталасъ». "Воробей!.. (стащи) у Тургенева описание… (деревенского), (розового) утра. Кажется, есть в… (гениальных) «Записках охотника». «Воробей! Требуются… (трогательно-вздыхательные) чувства героини». "Воробей!.. (опиши) женский костюм, в котором дорогая… (падшая женщина) идет на… (промысел). И так далее. В издательстве разразился дикий скандал. Крайней, и справедливо, была редактор Алла Воробейчикова. Начальник топал ногами, брызгал на нее слюной, грозил судом и требованием покрыть все производственные расходы. Коллеги смотрели на Аллу как на безнравственного плагиатора. – Кошмар! – согласилась Лена. – А что Родион? Очень переживает? – Родион как раз потешается. Говорит, что коммерческой литературе, как публичной девке, даже сексуальные маньяки в кайф. Еще не вечер, подожди, кипятком мочиться от восторгов начнут. Лена утешила подругу, сказала, что после увольнения поможет найти работу. Например, с Булкиным поговорит о необходимости принять еще одного сотрудника. Все равно Булкин не вникает в дела, оболванить его нетрудно. Родион оказался прав. Скандал обернулся триумфом. Через несколько дней после выхода грязной книги распространители опустошили склад издательства, а читатели сметали книгу с прилавков. В прессе появились отзывы критиков, растолковывавших новаторский ход Тита Колодезного, который фамильярным обращением к читателю «Воробей!» призывает к сотворчеству, соавторству и полету фантазии. Курсивные вставки несут колоссальный заряд экспрессии, вроде пощечины по лицу, отпущенной не для оскорбления, а с целью заставить человека впасть в творческий экстаз. Лена Соболева рецензии прочитала и полностью с ними не согласилась. Ей не хотелось, чтобы ее или Настю хлестали по лицу с какой угодно целью. Лена подозревала, что и автор бестселлера не рад вспыхнувшей шумихе. Она позвонила Родиону и сказала, что не надо расстраиваться, каждый может совершить ошибку с последствиями. Например, ее мама однажды дала им в дорогу вареную курицу, в которой находилась бацилла сальмонеллы. Они курицей угостили приятелей, случайно оказавшихся в соседнем купе. Отпуск семья Соболевых и еще четверо сотрапезников провели в одесской инфекционной больнице с подозрением на холеру. Об угрозе страшной болезни сообщили в Москву, их квартиры вскрыли и от потолка до пола залили хлоркой. – Спасибо, Лена! – рассмеялся Родион. – Утешения принимаются с благодарностью. Алле дали премию. Титу Колодезному повысили гонорарную ставку, опасаясь, что его переманят конкурирующие издательства. Так и случилось: Родиона засыпали предложениями, одно выгоднее другого. Просили в том же русле – боевик, курсив, матерщина. Алла ликовала и рассуждала об экзистенциальном опыте русского народа, воплоговшемся в табуированной лексике. Но Родион наотрез отказался работать в предложенном направлении. – Воробей! Я поганить русскую словесность не желаю! – Ты не понимаешь! – возмущалась Алла, которой очень хотелось славы. – Завтра в издательстве найдут другого Тита Колодезного, он станет шлепать романы и пользоваться твоими лаврами! – Флаг ему в руки! Я в знаменосцы похабщины не рвусь. Я могу писать пустоголовые детективы, могу в устной речи с близкими людьми подпустить словечко! Но ковать славу на матерщине! Охотников хватает. Завтра найдется какой-нибудь доморощенный маркиз де Сад, помноженный на Чикатило, и опишет, как приятно старперу насиловать младших школьниц. Будут книжку покупать? Взахлеб! Новым Набоковым назовут, «Лолиту» вспомнят. А его надо прилюдно, на площади, кастрировать – на глазах у поруганных детей и несчастных родителей. – Родик! Но область литературы, экспрессия, заключенная… – Заткнись и не рассказывай мне о литературе! Кому не хватает такой экспрессии, пусть ходит по общественным сортирам и на стенках читает. А мне не хватает хорошего ужина. Мы сегодня есть будем? Или опять в меню хрен с приветом? Алла отправилась на кухню придумывать ужин. Ах, как бы ей хотелось самой подхватить взметнувшееся тиражами знамя Тита Колодезного! Но к сожалению, Алла была способна только описать женский туалет, осовременить русские пейзажи, сворованные у великих писателей XIX века, и – высший пилотаж – скомпоновать эротические сцены, взяв за основу любовные романы нескольких американских, плодовитых, как крольчихи, писательниц. Она решила не торопить события. Вдруг Родион передумает? А пока организовать вечеринку. Убить двух зайцев: отметить новоявленный бестселлер и познакомить Лену с мужчиной, который способен вернуть подруге пошатнувшееся женское самоуважение. – Художник Федот Сворыгин, – делилась Алла с Родионом за ужином, состоящим из быстрой в приготовлении и химической на вкус импортной лапши, – для Лены сложноват будет. Ей не понять его творческой манеры. Когда я рассказывала, что Федот рисует собак с вывернутыми внутренностями, она предложила вызвать к нему в мастерскую членов общества защиты животных. – Федот, да не тот, – согласился Родион. Тут же выразил сомнение: – Воробей! Ты какую-то муру затеяла. Лена Соболева не по части амурных интрижек. – Игорь Шульгин! – продолжала Алла, не вслушиваясь в комментарии. – Поэт и вообще импозантен, если не перепьет. Заворожит Лену стишками. Нужен именно человек творческий. Чтобы она увидела разницу между каменноголовым инженером и личностью одухотворенной. – Языком молоть – не членом орудовать, – цинично напомнил Родион. – В прикладной сфере поэты технарям проигрывают. Скажем честно, в подметки не годятся. – Пусть это будет не физическое совращение, а духовное, интеллектуальное! – мечтала Алла. – Тут наши пострелы, – согласился Родион, – поспели. Поэты заморочили бабам голову на три века вперед, инженерам и не снилось. ПРОХОЖИЙ В ПРИХОЖЕЙ Лена готовилась к вечеру у Аллы с лихорадочностью гимназистки перед первым балом. Ей нужно было доказать самой себе, что она все еще привлекательная женщина. Но убедиться в этом можно было только при помощи окружающих, в особенности, говоря честно, – мужчин. Это был ее первый выход в свет в новом обличье. Лена перерыла свой гардероб, но дочь забраковала все наряды. – Смешение стилей, – качала головой Настя, – как будто ты раздела в подъезде какую-нибудь мать семейства. – Я и есть мать семейства. – С такой прической? Лена примерила Настины юбки, узкие и короткие, и пришла в ужас. Разглядывая себя в зеркале, она поразилась тому, как легко одежда превращает добропорядочную женщину в пошлую кокетку. В конце концов Лена достала с антресолей коробку со своими прежними, двадцатилетней давности нарядами. Пересыпанные нафталином, они хранились, чтобы потом быть разрезанными на кусочки и послужить орнаментом для покрывала в фольклорном стиле. Черное кримпленовое, с яркими красными маками платье, которое Лена носила еще до замужества, выглядело вполне современно. – Класс! – одобрила дочь. – Мама, ты совсем не поправилась. А синтетика – модный писк. Только потеть в ней нельзя. Но ты ведь танцевать не собираешься? – Не собираюсь, – сказала Лена, которая плохо понимала, на что готова отважиться. Чтобы выветрить запах нафталина, Лена платье постирала и высушила утюгом. – Нужны сапоги, – заявила дочь. – С платьем? – удивилась Лена. – Сапоги для зимы и осени. – Ты ничего не понимаешь. Тонкие, длинные, до колена. У Таньки такие есть. Сейчас позвоню, она принесет. – Ни за что чужое не надену! – Мама, ты хочешь папу вернуть? Нам с Петькой нужен отец. – Но при чем здесь чужие сапоги до колена? В итоге Лена все-таки натянула сапожищи, черные лакированные, на большой платформе. – Чего-то не хватает, – задумчиво сказала Настя, глядя на маму в необычном одеянии. – К этим сапогам, – буркнула Лена, приноравливаясь к походке на котурнах, – не хватает кнута или плетки. И я смогу изображать садистку-извращенку на маскараде. Дочь? У нас с тобой точно шарики за ролики не заехали? Настя, которая собственноручно нарядила маму и сделала макияж, была совершенно не уверена в том, что родную маму в подобном виде можно выпускать на люди. Но свои сомнения Настя поборола: – Без экспериментов истины не установишь! Мама! Не бойся! Но лучше поезжай на такси. Как назло, то есть ко всеобщей радости, вернулись погожие деньки – бабье лето. Москвичи сбросили пальто, наслаждались последним теплом, и Лена не стала дополнять свой гламурный антураж стареньким плащом. Ехала в платье и сапогах – вот бы Сидоркин порадовался ее эстрадному стилю, будто скопированному с какой-нибудь поп-дивы. В метро (еще чего, без острой необходимости на такси тратиться!) на Лену оглядывались. На переходе и после пересадки дважды пытались пристать молодые люди с короткими стрижками. Непривычная к вниманию окружающих, Лена чувствовала себя голой и беспомощной, одновременно – слоном на ярмарке, на которого все таращатся. Лене казалось, что народ к ней принюхивается, так как душок нафталина ожил и, смешавшись с духами, давал о себе знать странным ароматом. Алла хлопнула в ладоши при виде подруги. – Ну ты даешь! Впрочем, хорошо, мне нравится. В комнате, потягивая коктейли, сидело шесть человек. Лену познакомили с присутствующими, но она мгновенно забыла их имена, потому что в устремленных на нее глазах мужчин нахально светился пошлый интерес, а у женщин – неприкрытое раздражение. «Ладно, – подбадривала себя Лена, – подавитесь. Надо было еще клипсы нацепить, как у гадины Ивановой». – Лена, это Игорь Шульгин. – Алла голосом выделила его имя и еще для надежности сама скрепила руки новых знакомых. Лене послышался вздох женского облегчения. – Поэт, переводчик, – продолжала Алла, – замечательно интересный человек и прочая, прочая. Игорь, это моя школьная подруга, женщина загадочная и непредсказуемая. «Назвать меня загадочной и непредсказуемой – все равно что трехногой», – подумала Лена, но увидела себя в зеркале из-за плеча Аллы и обреченно кивнула – непредсказуемая, вполне. Шульгин был длинноволос, лохмат и производил впечатление человека, имеющего обыкновение спать в одежде. – Что вы будете пить? – спросил он Лену. – Минеральную воду, пожалуйста. – Джин с тоником? Лена посмотрела на него с удивлением, потом сообразила, что не попросить спиртного означало выставить себя белой вороной. В таких сапожищах да не пить? – Отлично, – кивнула она и постаралась повторить одну из ужимок Аллы. Лена и Шульгин не участвовали в общем разговоре. Лена не разбиралась в предмете – обсуждался эпатажный спектакль модного режиссера. Шульгин был занят какими-то своими мыслями и изучением рисунка ярких маков на Лениной груди. – Господа! – призвала к общему вниманию Алла. – Я сгораю от страстного желания… – Подожди, пусть хоть народ уйдет, – перебил жену Родион. – От страстного желания послушать новые стихи Игоря. Пожалуйста, не отказывай хозяйке дома. – Алла скорчила капризную гримаску. – А то ужина не получишь, – вставил Родион. – Читай быстрей, она еще на кухню и не заглядывала. Игорь отошел в противоположный конец комнаты, как-то по-ленински захватил одной рукой на груди рубаху, а другую отвел за спину. Вонзил взгляд в Лену и принялся читать: Веет ветер в моей прихожей, Загляни сюда, прохожий. Я живу, ни на кого не похожий, Жизнь глядит на меня скверной рожей. Я котенок, я только родился, Слеп и мокр и скулю от счастья. Я тянусь к сосцам заветным Через головы, лапы братьев. Как сильны твои пальцы, прохожий, Что швырнули нас в чан отхожий. Я захлебываюсь, тону, похоже… Люди! Мама! Помоги же мне. Боже! Несколько секунд все молчали, как бы переваривая услышанное. «Жалко котеночка, – подумала Лена. – Только почему он скулит? Скулят собаки. Ничего не понимаю». Заговорила Алла: – Потрясающе, Игорек, ты создал всепоглощающий образ! Краткий миг от рождения до смерти, от счастливого вздоха до… – Параши, – подсказал, усмехнувшись, Родион. – Примитивный размер, пыльный ямб и глубокая мысль, – обронила худая дама в очках. – Это ново. – Хороша концентрация идеи, – поддакнул спутник очкастой, – именно так и надо писать теперь: в одном слове заряд романа. «Какая я отсталая, – сетовала мысленно Лена. – Мне Пушкин нравится. Блок, а в этой поэзии ни бельмеса не смыслю». Она пожаловалась на свое невежество Алле, когда они отправились на кухню готовить ужин. – Главное в поэзии суггестивность и импрессионистичность, – объяснила Алла. – А по-русски? – Внушение, наваждение, чувство, которое вызывают у тебя звуки, ритм. – Но у меня они ничего не вызывают! – Крепись, это не сразу приходит. Главное – хвали автора, говори, что от его поэзии балдеешь. Что мы можем соорудить из имеющихся продуктов? Если к Лене собирались прийти гости, она за два дня начинала жарить, парить, варить студни, крутить голубцы, шинковать овощи, печь пироги и украшать торты. К приходу гостей валилась с ног, но стол прогибался от разносолов. Алла никогда не утруждала себя кулинарным подвижничеством, хотя следила, чтобы спиртного было вдоволь. Голодный гость не страшен, а вот недопивший! Она вытащила из холодильника пакет с мясом. Сквозь мутный полиэтилен кровавопромокше просвечивал магазинный ценник: "Фарш котлетный «Новинка». – Будем делать рулет, – решила Алла. – Назовем его «Прохожий». Нет, Игорь обидится. – «Отхожий», – уточнила Лена. – Посмотри, какого цвета фарш, его нельзя есть. – Нормального цвета, государственного. Распластаем массу большим блином. Ногти у тебя – сила. Сколько стоят? – Конкурсный образец, – сказала Лена, выковыривая фарш из-под искусственных ногтей. – На мне опыты ставили. А что в начинку? – Посмотрим, что имеем. – Алла присела у раскрытой дверцы холодильника. – Так, каша гречневая, утренняя, годится. Что в баночке болтается? Горошек зеленый, идет. Лучку порежь. Мало получается. Заглянем в шкаф. Ты гляди, изюмчик, его туда же. – Алла!.. – ужаснулась Лена. – Каша на молоке плюс горошек и изюм – от такой смеси у гостей в кишечнике случится революция! Они вздуются, как воздушные шарики! – Ничего, не улетят. Сейчас в духовочке запечем. Заворачивай, заворачивай, не морщись. Потом на блюдо положим, вокруг огурчики, помидорчики – пальчики оближут. Я тебе гарантирую. Готово? Все, пошли общаться. Теперь главное не забыть, а то сгорит. Стараниями Аллы Лена оказалась тесно усаженной на диван рядом с поэтом Шульгиным. Он был немногословен, только смотрел на Лену, как бы ожидая чего-то. «Надо стихи похвалить», – сообразила она. – Мне очень понравилась ваша поэзия, – выдавила Лена, – так импрессионистично и… Второе слово она забыла. – Вы тонко понимаете, – зашептал в ответ поэт. – Предчувствую в вас тонкую душу. Ах, какой запах от вас исходит, он кружит мне голову. Шульгин уткнулся ей носом в плечо и шумно засопел. Лене стало неловко. «Моль ты, что ли, – подумала она, – нафталин тебя притягивает». И осторожно отлепила от своего плеча мохнатую голову. – С каких языков вы переводите? – спросила она. – С удмуртского, нанайского, башкирского. – Все их знаете? – поразилась Лена. – Нет, конечно. Зачем? Есть подстрочники. Это вообще было в прошлые времена, когда издавали творчество малых народностей. Перевод как способ самовыражения меня не привлекает. Истинное вдохновение индивидуалистически рефлекторно. – Да, конечно, – кивнула Лена, делая вид, что поняла мысль поэта. Поэт Шульгин провожал Лену домой. Всю дорогу до метро и от, в вагоне, наклонившись к ее уху, он читал свои стихи. Лучше бы он этого не делал, так как у Лены от его поэзии разболелась голова, нахлынула тоска, воспоминания о том, как Володя читал ей в молодости Блока. Портрет поэта так и остался незаконченным… Лена шмыгнула носом – слезы подкатили. – Боже! – Шульгин захватил ее руку и принялся осыпать поцелуями, быстро двигаясь от кисти к плечу. – Какое сопереживание! Какая тонкая душа! Он уже вознамерился впиться ей в шею, но Лена вывернулась и облегченно заявила: – Мы пришли, вот мой подъезд. – Послушайте из моего раннего. Вы должны оценить! И опять замолол рифмованную белиберду, открывая перед Леной дверь. Шульгин надоел Лене смертельно. Своим творчеством он на корню задушил проклюнувшееся было у Лены чувство гордости за свой успех и забытое волнение, которое бывает на свидании с молодыми людьми. «Из раннего» Шульгин дочитал на ее лестничной площадке. – Замечательно, – сказала Лена устало. – Я провела чудесный вечер. Спасибо вам! Поэт захватил ее руки. – Вы не хотите пригласить меня на чашку чаю? Я еще вам почитаю. Привести этого лохматого домой, где дети, и дальше слушать? А вдруг Володенька вернулся? – Уже поздно, – сказала она торопливо. – Дети и муж уже, наверное, спят. Вернее, муж не спит, ждет меня. – Как муж? – поразился поэт. – Алла сказала, что вы разведены.. – Она поторопилась. Мы помирились. – Но помилуйте, – в голосе поэта звучало обиженное возмущение, – а что буду делать я? – Поедете домой. – На чем? Метро уже закрыто. – На такси. – На такси у меня нет денег. Лена ссудила поэту деньги, которые он принял с видом оскорбленного достоинства, и, не прощаясь, стал спускаться по лестнице. – Сам дурак, – пробормотала Лена, входя в квартиру, – прохожий в прихожей. Володи дома не было. Лена тяжело вздохнула и отправилась в ванную смывать макияж. Из зеркала на нее смотрело чужое, замученное, вульгарно декорированное лицо. Зачем все это? Глупости какие. Что она с собой наделала? Как теперь Володя на нее посмотрит? Что подумает? Он ее любит такой, какой она есть в натуральном виде. Или уже не любит? Хотелось плакать, но еще больше спать. ОТКРОЙТЕ, МИЛИЦИЯ! Наряд милиции забрал Володю из ДЭЗа (по старой терминологии – ЖЭКа) в районе Чистых прудов, где он расспрашивал об Иванове, живущем на улице Мясницкой. Сотрудницы ДЭЗа сразу настороженно отнеслись к его расспросам об Иванове, его комплекции и сережках жены Иванова. – Зачем вам? – спрашивала техник-смотритель, удивительно похожая на Лену. Володю это сходство коробило. – Я должен Иванову большую сумму, – врал он, морщась. – У меня есть деньги, но я не знаю, когда он бывает дома, да и вообще, тот ли это Иванов. – Подождите, – велела Ленин двойник и выскочила из комнаты. Вернулась она умиротворенная, слегка злорадная и почему-то предложила Володе попить чайку. – Мне некогда, – сказал он, – если вы не можете мне помочь, я лучше уйду. – Нет-нет, – замахала руками двойник, – подождите, я сейчас документы подниму. Две другие сотрудницы искоса рассматривали Володю, но, как только он поднимал на них глаза, тут же утыкались в бумаги и принимались лихорадочно их листать. Когда в комнату вошли старшина и рядовой милиции, женщины дружно испустили вздох облегчения. – Где наводчик? – спросил старшина. – Вот он. – Женщины, как по команде указали пальцем на Володю. – А ну, пошли! – велел ему старшина. – Как это пошли? – возмутился Володя. – За что? – В отделении разберемся, пошли, я сказал. – Никуда я не пойду! Володя не только пошел, но засеменил быстро, потешно и на цыпочках: рядовой профессионально оторвал его от стула, захватив сзади рубашку на вороте и придушив, потом поддернул брюки на спине вверх, и они болезненно передавили промежность. Володя чуть не скулил от боли, чертыхался и размахивал руками, пока его спускали в столь унизительном виде по лестнице и заталкивали в милицейский «уазик». Бессонную ночь он провел в камере предварительного заключения в обществе хулиганов, воров и дебоширов. На допрос Володю вызвали только в полдень следующего дня. – Следователь Егор Егорович Иванов, – представился очень низкого росточка мужчина одних с Володей лет. Услышав фамилию, Володя вздрогнул. – Ага, вот и мне интересно, – ухмыльнулся следователь, – почему все Ивановы? Что за специализация такая? Он рассматривал список, конфискованный у Володи при задержании. Затем пододвинул к себе бланк протокола и стал спрашивать: – Фамилия? Имя? Отчество? Год, место рождения? Адрес? – По которому прописан или по которому живу в настоящее время? – уточнил Володя. – Все запишем, и по тем, что промышляешь, тоже. – Послушайте, это недоразумение. Никакой я не вор и не наводчик. – А кто? – Рогоносец. – В каком смысле? – не понял следователь Иванов. – В прямом, то есть в фигуральном. В этом списке любовник моей жены. Следователю послышалось «любовники». Он вытаращил глаза и вытянулся на три сантиметра. – Во! Все? Зациклилась на Ивановых? – Надеюсь, что только один, – хмуро ответил Володя. Когда он закончил рассказывать свою печальную историю, следователь расхохотался. – Ну, мужик, ты даешь! Мы сегодня все утро телефоны обрываем, звоним по городам и весям, народ отправили по адресам, которые ты вычеркнул. Ни одной зацепки. Умора! А он любовника вычисляет! Не обижайся, что я смеюсь. Представляешь, серийный грабитель, который чистит только Ивановых? Давай знакомиться. Как тебя, Володя? А я Егор. Они пожали друг другу руки. – На работе что у тебя? – поинтересовался Егор. – Прогул запишут. – Сейчас устроим. Давай телефон. Егор разговаривал с Володиным начальством так строго, что на том конце поинтересовались, сколько еще дней Соболев будет занят на важном оперативном задании. – Он вам сам сообщит, – отрезал Егор. – Ну что, я пойду? – спросил Володя. – Не выспался я из-за ваших преступников и тренировку пропустил. Егор задумался, потом вдруг заявил: – Я тебе помогу. Конечно, использование служебного положения и прочее, но в таком деле… Должна же быть мужская солидарность? Ты у меня поспи здесь на диване, пока я смотаюсь в тюрьму на допрос. Потом возьмем милицейскую машину и проедем по твоим адресам. Этот мой однофамилец в штаны наложит, гарантирую. Утром, то ли от выпитого накануне джина, то ли из-за стихов Шульгина, у Лены болела голова, вставать не хотелось. Петя стоял рядом с кроватью и что-то быстро бормотал. Расчет его был прост: промямлить информацию, чтобы она была не понята. Потом, когда дело дойдет до разборки, честно вопить: я говорил, я передавал, я не виноват, что ты не слушала! Номер не прошел. – Меня в школу вызывают? – переспросила мама. – Почему? Говори четко! Как это не знаешь? Кто вызывает? Мария Гавриловна? Ладно, приду. Ой, как голова болит! Скажи Насте, чтобы принесла мне анальгин и воды. Классный руководитель б "Б" класса, Мария Гавриловна, чей педагогический опыт исчислялся полутора годами, увидев Лену, невольно воскликнула: – Ой, как вы изменились! – У меня неприятности дома, – пояснила Лена. – Да, конечно, я понимаю. Что она понимала, осталось для Лены загадкой, как и то, о чем вела речь учительница. Она говорила о проблемах полового воспитания в школе, о выпущенных учебных пособиях, которые вызвали критику педагогов и родительской общественности. Однако вопрос с повестки дня не снят, половая жизнь… «Куда ни плюнь, – думала Лена, – кругом половая жизнь, другой не осталось. Но я-то здесь при чем? В эксперты точно не гожусь». Мария Гавриловна приблизилась к сути. В 6 "Б" классе началось и уже перекинулось на 6 "А" увлечение пририсовывать великим ученым и писателям, чьи портреты представлены в учебниках, гениталии, обозначающие их половую принадлежность. Мальчики обзывают девочек сексапильными чудачками. Обзывают всех, кроме Наташи Бочкаревой, потому что она лопоухая. – И Петька рисует, обзывается? – уточнила Лена. – Я дома ему такие гениталии нарисую на его собственных ушах – ремнем! – Бить – это не метод. – Мария Гавриловна поправила очки на переносице. – Собственно, я выяснила, что все началось с книги, которую Петя принес в школу. – Какой книги? – замерла в страшном предчувствии Лена. – О сексуальной жизни мужчины и женщины. У Лены закружилась голова и подступила тошнота. Ее мальчик читал это! – ..Проблемы полового воспитания, – Лена с трудом вслушалась в то, что говорила учительница, – актуальны для подрастающего поколения. Но эта книга… Мне кажется, она для них слишком откровенная и перегружена информацией. Мальчики вычитали, что у одной женщины эрогенная зона находилась под коленкой, и теперь тычут всем девочкам шваброй в это самое место, то есть под коленку. Кроме Наташи Бочкаревой. Вам плохо? Воды? «Своими руками. Дура, забыла, что мать. Ногти наклеила, идиотка, брови выщипала, по вечеринкам шляюсь, а сына упустила», – бичевала себя Лена мысленно. – Где эта книга? – спросила она. – Я поговорю с сыном. – Не могли бы вы, – замялась Мария Гавриловна, – немного подождать? Сейчас завуч читает, а потом еще учительница пения просила. Адрес в Химках, по которому приехали Володя и Егор, был уже пятым. – Последний, – сказал Егор и нажал на кнопку звонка. – Кто там? – спросили за дверью. – Милиция, откройте! Послышался шум, возня, что-то упало с металлическим грохотом. Егор еще раз нажал на звонок. – Улики прячут, – усмехнулся он, – ну, детский сад. Открывайте! «Он!» – мысленно сказал себе Володя, когда дверь открылась и перед ними оказался здоровенный детина, в спортивных штанах и футболке, на голову выше Володи. Егор давно усвоил привычку не задирать голову при разговоре с людьми выше его ростом, пусть сами склоняются. Поэтому и сейчас он уперся взглядом в грудь своего однофамильца и показал удостоверение пряжке на своем ремне. – Иванов? – спросил Егор. – Иванов. Сердце у Володи застучало азбукой Морзе. У детины оно тоже, очевидно, билось активно, потому что выглядел он испуганным и растерянным. – Пройдемте, – сказал Егор. Хозяин шагнул им навстречу. – Да нет, в комнату, – усмехнулся Егор. – Ага, понятно, сюда, – суетился Иванов. – Изобретатель? – строго спросил Егор, рассматривая комнату. – Нет, то есть да, то есть вроде того. "Что мне сейчас делать? – спрашивал себя Володя. Они с Егором не договорились о совместных действиях, оплошали. – Бить этого Иванова? Дьявол, кастет забыл! Бить прямо сразу? Какой-то он жалкий, дрожит. Начну драку, подведу Егора, он представитель власти". – Значит, изобретатель. – Егор уселся на стул возле стола, положил портфель и достал бумагу. Он кивнул Володе – присаживайся. Но тот приглашением не воспользовался, а хозяин приглашения не получил. Пока Егор задавал протокольные вопросы о месте рождения и образовании, Володя испепелял Иванова взглядом злой ненависти. Но Иванов этих взглядов не замечал, не пепелился, так как прирос глазами к следователю. – Слушайте меня внимательно, Иванов, и четко, правдиво отвечайте на следующие вопросы. – Егору пришлось приподнять голову, чтобы не упираться взглядом мужику в ширинку. – При каких обстоятельствах вы познакомились с Соболевой Еленой Викторовной? – Кто это? – Не надо юлить! Это не в ваших интересах. Из бюро изобретений. – Беленькая такая? У Володи кисти сжались в кулаки и потяжелели ноги. – Когда начались ваши отношения? – продолжал допрос Егор. – Год назад. – При каких обстоятельствах? – Она сидела, я пришел. – Ясно. И как долго они продолжаются? – Кто? – Интимные отношения. – В том смысле, что мне отказали? – А, значит, сначала она отвергла ваши домогательства? – Отвергла. Кучу бланков заставила заполнить, бюрократка. А пошлины у них такие, что никакой зарплаты не хватит. «Сволочь, – думал Володя, – он предает ее, как подлый трус». – Вы хотите сказать, что не питаете к ней сильных чувств? – повысил голос Егор. – Не то чтобы… Нет, я не обижаюсь, у нее работа такая. Сколько изобретателей, не выдержишь. «Это ты у меня сейчас не выдержишь! Егора выставить за дверь, – лихорадочно планировал Володя, – а этого прибью торшером, вон в углу торшер стоит». – Ну вот что, Иванов Семен Прокофьевич, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, ранее несудимый, – Егор хлопнул рукой по столу, – сядьте. Вы знаете, кто такая эта Соболева? – Кто? – Иностранная шпионка! – Ох, елки-моталки! – Иванов опустился на стул. «Что он несет? – поразился Володя и остановился на полпути к торшеру. – Какая шпионка?» – Вот именно, – кивнул Егор. Он строго посмотрел на Иванова, а потом на Володю, призывая и дальше хранить молчание. – Понимать надо, Иванов! Она где работает? У нее же государственных секретов – как блох на собаке. Володе не очень понравилось, что его жену сравнивают с блохастой собакой. – Да я только… – юлил Иванов. – Молчите! – повысил голос Егор. – За вами уже давно ведется наблюдение. Пока случаев предательства с вашей стороны не обнаружено. Пока! Поэтому мы решили вас предупредить: держитесь от Соболевой подальше. «Это он в кино видел, – мелькнуло в мыслях у Володи, – точно, недавно был фильм, в котором так разыгрывали. Нашел над чем смеяться! Не посмотрю, что милиционер, при нем отделаю эту скотину». Володя направился к торшеру, но тут откуда-то послышался женский голос: – Сеня? Ушли? – Кто это? – насторожился Егор. – Жена моя, – смущенно пояснил Иванов. – Она услышала, что милиция пришла, в ванной заперлась. – Система кондиционирования, – сообразил Егор и сверился со списком. – Усовершенствованная? Самогонный аппарат, значит, изобрел? – Теперь за это не сажают, – попытался собрать мужество Иванов. – Меня даже статью в «Изобретатель и рационализатор» просили написать. – Приведите жену! – потребовал Володя, впервые подав голос. – Зачем? – струхнул Иванов. – Веди, тебе говорят! – прикрикнул Егор. Они слышали, как Иванов убеждает жену покинуть убежище, и тихо переговаривались сами. – Все равно ему морду набью! Ты, Егор, лучше уйди. – Никуда не пойду! Ну, набьешь – и что? Видишь – у него уже полные штаны. – Сказал – изуродую! – Брось! Иванов ввел в комнату упирающуюся женщину в цветастом халатике. – Маня, – подталкивал он ее, – товарищи из органов хотят по-хорошему. – Это не она, – растерянно сказал Володя Егору. – Не я, – всхлипнула Иванова, – я только утюги покупала. – Какие еще утюги? – воскликнул Володя. – Бред какой-то! Он схватил Иванова за рукав футболки и поволок в коридор. Там он прижал его к стене и зашипел: – Ты с моей… Ты с Соболевой спал? – Я? Да ты что? То есть вы. Видел ее всего два раза, меня потом перевели к этой, второй, старшей девушке. А что, она тоже шпионка? Егор, конечно, утюгами заинтересовался. Оказалось, что Иванов приспособил для быстрого конденсирования браги утюги с отпаривателем. Володю, как инженера, не могла не поразить фантазия изобретателя, и он задал несколько вопросов по существу. Егора занимало другое. – Почем утюжки толкаешь? – спросил он. – У меня родственники на Украине. Там водка – отрава, свою гонят, чтобы здоровье сохранить. – Да я вам бесплатно, подарок. – Ты это брось. Я взяток не беру, тем более на общественной работе. Сто рублей, идет? – Конечно, берите, пожалуйста, вот тут я импортный утюжок переоборудовал. Провожая их к выходу, Иванов придержал Володю и тихо спросил: – А на какую разведку она работала? – Кто? – не сразу догадался Володя, потом сообразил и буркнул: – На атлантидскую. – Ясно. – Иванов изобразил на лице понятливость и бдительность. Володя и Егор сидели в пивном баре. Их разъезды по Москве закончились полным фиаско. Володя был настолько уверен, что идет по правильному пути в своих поисках, что, сваляв дурака, испытывал теперь глубочайшую растерянность. Неужели Лена оказалась более изощренной, неужели он совершенно не знал своей жены? – Не, тот Иванов из Химок здорово по массе подходил, – вспоминал Егор. – Я как его увидел, ну, думаю, пришел твой смертный час, голубчик. – А жена как спичка, – хмуро ответил Володя. – Напугали мы их, розыгрыш устроили. Если бы им сказали, что представляем звездный патруль, и потребовали их визы на Марс, они бы бросились копаться в документах. – Точно! – хмыкнул Егор. – Противно все это, фарс какой-то дурацкий. – Я же тебе помогал, – слегка обиделся Егор. – Понимаю, ты извини. Знаешь, в последние дни ты, может быть, единственный человек, которому я смог излить душу. Нет, еще бабулька у первого Иванова. – Да чего там, – улыбнулся Егор, – не вешай нос, держи его пистолетом. – Ты заметил, как пугались люди, когда мы являлись? Такое впечатление, что все наши граждане не в ладах с законом и каждому есть что скрывать и отчего бояться милиции. – Правда? Нет, не заметил. Притупился глаз. Особенность национального характера, думаешь? – Историческая. – Я тебе вот что скажу: настоящие шакалы, у которых все до верхов схвачено, не дрожат, глядят на тебя и насмехаются. Ты для них так, случайное обстоятельство. У Володи не было желания беседовать на отвлеченные темы. – Сколько в Москве может быть Ивановых? – спросил он. – Несколько тысяч. Ты эту мысль брось. По тем установочным данным, что у тебя есть, нужен батальон сыскарей и неделя работы. Может, плюнешь на все? Помирись, прости ее. Ну, оступилась женщина, ну, не нравятся ей лысые. Парик купи. Я тебе расскажу почти трагический случай из собственной семейной жизни. Возвращаюсь я однажды из командировки… Чего ты усмехаешься? Как в анекдоте, да? А ничего смешного. Три дня в Люберцах в засаде пролежал. …Усталый сыщик Егор Иванов вернулся домой поздней ночью. Тихо открыв дверь, он проскользнул в ванную, где принял душ и бросил грязную одежду в корзину. Чистое белье он захватить не догадался. Поэтому вышел из ванной в чем мать родила. Дети уже спят, рассуждал он, а жена ничего нового для себя не увидит, а может быть, даже загорится желанием отвлечь мужа от служебных стрессов. И тут, шествуя мимо вешалки в прихожей, видит Егор чужие ботинки, мужские естественно. Чистые, блестящие, аккуратненько так стоят, ровненько. Слава богу, что Егор сдал табельное оружие по причине стрельбы из него в преступников – таков порядок. Но под руку подвернулись вилы. Обычные крестьянские вилы для перекапывания земли – жена купила, чтобы отвезти на дачу. В голом виде с вилами в руке Егор ворвался в спальню, включил свет. Так и есть – рядом с женой лежит. Маленький, еще меньше Егора. Хорошо, что влетел Егор с криком, от которого соседнее с женой тело вскочило и оказалось дочерью Ольгой. – Представляешь? – Егора даже сейчас передергивало от этих воспоминаний. – Родную дочь мог заколоть. Она визжит: «Папа, почему ты голый?» – Я трясусь весь, жена мне подушкой пах закрывает. Да еще вилами стучу об пол в аффекте, как припадочный Нептун. Я теперь, Володя, если приду домой и застану жену с другим, пальцем его не трону, а только культурно с лестницы спущу. Мне того страху на всю жизнь хватило. А туфли эти чертовы жена мне купила, сюрприз хотела сделать. ДЕТСКИЕ ШАЛОСТИ Ночью Володя долго не мог уснуть, ворочался, и раскладушка отзывалась холостяцким скрипом ржавых пружин. Он отгонял от себя воспоминания об уютной семейной кровати, о ласковом тепле жениного тела, о ее счастливом смехе, в котором иногда потешно прорывается звук, похожий на хрюканье маленького поросенка. Перед глазами почему-то маячил список, приготовленный Зоей Михайловной. Уже ненужный, поскольку ни один из Ивановых не оказался искомым любовником, этот список все равно тревожил каким-то пропущенным фактом. Подсказка явилась в тревожном сне, которым Володя забылся под утро. Ему снилось, что список этот выползает из какого-то агрегата вроде факса или принтера. Вот уже бумажная лента протянулась на метр, на два и продолжает извергаться. В первой графе, как в арифмометре, мелькают порядковые номера, а во второй монотонно повторяется: Иванов, Иванов, Иванов… Рядом стоит Егор и, сокрушенно перебирая ленту, твердит: – Ты видишь, старик, сколько в стране Ивановых. И у каждого есть любовница. Здесь не только всех милицейских сил не хватит, – и дивизия КГБ захлебнется. Но Володю не интересуют сейчас Ивановы, он изучает графу, где указано, что наизобретали товарищи с распространенной фамилией. Наконец он находит: «Дроссели усовершенствованного типа». – Дроссели, дроссели, – бормочет он. – Вставай, дроссель, – толкал его в плечо Гена. – На работу проспишь. Володя вскочил, ударился о подоконник, одной рукой стал потирать ушиб, а другой искать в карманах брюк список. Так и есть: номер шесть, Иванов, 1950 года рождения, улица Шепиловская, 37, квартира 20, дроссели усовершенствованного типа. – Ты не мог бы сегодня допоздна позаниматься со своей штангой? – спросил Гена. – Ко мне дама придет. – Спортзал закрывается в десять, – машинально ответил Володя. – Старик, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким циником, – рассмеялся Гена, вспомнив свое забавное заблуждение. Володя пожал плечами. – Я к своим заеду, – сказал он, – дочка звонила. Надо с ней позаниматься тригонометрией. – Заночуешь у них? – Вряд ли. Володя помнил того Иванова. Славный парень, и жена его их пирожками угостила. Вспомнил и почему усовершенствованные дроссели показались ему знакомыми. У них на заводе даже после перестройки, когда сократили массу народа, существовала должность инженера по новой технике. Занимал ее Стасик Голубков. Не сократили его, потому что Стасик – так его звали все – вечно кипел и обрызгивал всех своей бурной деятельностью. Новинки науки и техники были его всепоглощающей страстью. Он регулярно собирал представителей младшего и среднего руководящего звена и обрушивал на них водопады информации, практически бесполезной и неприменимой на данном производстве. Собственно, внедрение новинок Стасика никогда не интересовало, главным был азарт коллекционера. Стасик оформлял стенды, писал плакаты, вещал по заводскому радио и вел рубрику в многотиражке. Стасика знала каждая уборщица, – начальству он казался полезным сотрудником. Именно Стасик в очередном радиообращении к народу рассказывал о новых дросселях для ламп дневного света. Главное достоинство этих дросселей заключалось в том, что, подпортившись, они не гудели потревоженным пчелиным ульем, а просто отключали лампу. Во время обеденного перерыва Володя отправился к Голубкову. – Зачем тебе эти дроссели? – поинтересовался Стасик. – Мне нужны не они, а человек, который их придумал. Пока не могу точно сформулировать зачем. – Внедрением рацпредложений занимаюсь не я, а Котков из отдела главного технолога, – насторожился Стасик. – Я ничего не внедряю. Откуда ты взял эту информацию? – Думаешь, помню? Такой поток материалов, а я один, зашиваюсь. Просил выделить мне секретаршу, да куда там! Способность увиливать от любой нагрузки, не связанной с его увлечением, была так же развита в Стасике, как и страсть коллекционера. Он ни разу в былые годы не отправился в подшефный колхоз, не трудился на овощебазе и не носил красных стягов на демонстрациях. Его можно было только запугать какой-нибудь большой работой и этим вынудить на другую, более мелкую. – Мне интересно, какой процент из предложенных тобой усовершенствований внедрен именно на нашем предприятии? – спросил Володя. – Есть идея послушать тебя именно по этому поводу. Потому как последний раз ты надоел нам с нервущимися чулками и унитазами с автоматическим сливом. Стасик соображал быстро. – Я найду тебя до окончания рабочего дня, – пообещал он. Автором новых дросселей оказался не Иванов, а некто П. С. Канарейкин. Володя и сам не знал, зачем ему понадобилось выяснять это. Вечером он пришел в свой дом, и сердце болезненно заныло при виде знакомых стен. Даже его тапочки стояли на прежнем месте под вешалкой. Но он прошагал к детям в туфлях. Перемены в облике жены ощутил, как вспышку яркого света, когда не, успеваешь рассмотреть источник, ослепивший тебя. Поэтому, спроси его конкретно, что изменилось в ней, он не смог бы ответить. – Как тебе мама? – спросила Настя. – Что мама? – сказал Володя глухо. – Давай свои примеры. – Ну ты даешь, отец. Она же противогаз сняла. – Какой еще противогаз? – не понял Володя. – Из анекдота. Эх ты… – Дочь обреченно махнула рукой. Лена готовила ужин на кухне и мучилась вопросом: рассказывать ли Володе о Петином хулиганстве в школе и о том, какое продолжение все, это получило дома. Когда Лена порола сына, вернее, бегала с ремнем и воплями за ним по квартире, он вдруг начал выкрикивать информацию о Насте, которая заставила переключиться с его проблем на более серьезные. Это был излюбленный прием Петеньки: как только ему грозила расправа, он тут же выбалтывал секреты сестры, которые добывал подслушиванием и подглядыванием. – А Настьку голой фотографируют! – кричал он. – Ванька Лобов фотографирует! Я знаю, где фотки лежат. Она их под матрасом прячет! Насчет «голой» Петя преувеличил, но снимки действительно привели Лену в ужас. Ее красавица дочь фигурировала на них с оголенными плечами, и дальше книзу открывалась грудь почти до кульминационных участков. Эти самые участки были прикрыты какой-то шелковой тканью. На других фотографиях Настя стояла спиной, слегка развернув лицо к зрителям, и тут объектив захватывал ее спину гораздо ниже той линии, где должна была находиться полоска лифчика. В первые минуты, как и в школе после сообщения Марии Гавриловны, Лену сковало оцепенение. Мысли, одна хуже другой, хороводом кружились в голове, а тело одеревенело. Но к приходу дочери наступила вторая фаза – активного воспитания. – Как ты могла? – кричала Лена на дочь. – Ни капли стыда! В шестнадцать лет таскаешься голой перед парнями. Я думала, ты порядочная девушка, а ты развратница. Может, на панель пойдешь? – Замолчи! – топала ногами Настя. – Ты ничего не понимаешь! Кто тебе позволил рыскать в моих вещах? Шпионишь? – Нету у тебя своих вещей! Это все мое, на мои деньги куплено. У тебя только дурь одна своя. Ни капли гордости! Я в твои годы стеснялась туфли на каблуках надеть, а ты голая выплясываешь! – Ну да, видела я твои платья! То, в котором ты к тете Алле ходила, очень скромное. И ни перед кем я голая не выплясываю. Что ты, обзываешься? Хоть бы что-нибудь понимала в искусстве! – В искусстве? Эта мерзость, по-твоему, искусство? Лена рвала снимки на клочки и швыряла ими в дочь. Потом они обе рыдали – Лена на кухне, а Настя в своей комнате. Лене казалось, что мир сорвался с места и катится в пропасть. Муж бросил, себя изуродовала, Петя срамные книги читает, Настя нагишом позирует. Да за такие удары судьбы какое может быть вознаграждение? Миллион в лотерею выиграет? Не нужен ей миллион! Заберите его себе! А ей верните прежнюю семью! Настя тоже лила слезы в обиде на мир. Никто ее не понимает, не любит, не ценит. Многие девчонки уже по-настоящему целуются, а она что, убогая? Косухи не будет, опять гулять в старом свитере идти! За последний месяц ни одной новой фенечки не купила! Петя курсировал от мамы к сестре, как мог успокаивал, то есть говорил одинаковый текст: «Ты, того... хватит, воще!» Но они не слушали, рыдали, точно им по всем предметам в конце четверти двойки выставили. Тогда Петя изменил тактику. Прибежал к сестре и выкрикнул: – Там мама себе горло ножом режет! Рванул на кухню и завопил: – Настя вешается! Плакальщицы ринулись навстречу друг другу и столкнулись в гостиной. В один голос завопили: – Ну, Петька! Потом они еще немного похлюпали, уже обнявшись. – Ты пойми, – говорила Лена, – каково мне было увидеть тебя обнаженной. – Мамочка, у меня все было одето или прикрыто. – Неужели ты с ним, с этим Ваней, уже… Как подумаю, мне просто нехорошо. – Клянусь тебе, папой клянусь, что нет. У нас с ним исключительно деловые отношения. Он собирается поступать на фотожурналистику. Я ему нравлюсь как модель, чисто профессиональный интерес. – Ой, не верится мне, что «чисто». – Мама, я, наверное, такая же отсталая, как ты. Не могу на это решиться без сумасшедшей любви. Как только у меня случится такая любовь, как у вас с папой, я тебе обязательно скажу. Ты не волнуйся за меня,. – Ну да, как у нас с папой, – всхлипнула Лена. – Хоть бы один поезд в метро неудобно остановился, хоть бы один чулок за две недели порвался! Полный город луж, а меня никто не обливает, ни один документ не потерялся и ни одной тарелки не разбилось. За что судьба ко мне изменилась? – Мамочка, все будет хорошо. Ну куда наш папа денется? Конечно же он вернется. С Петькой тоже все в порядке – переходный возраст: А у меня вообще все замечательно, вот только двойку по химии исправить. Лена решила не посвящать Володю в эти события. Тем более, что за ужином, на который его уговорили остаться дети, он разговаривал только с ними. Правда, в какой-то момент перед чаем Петя и Настя вышмыгнули из кухни и родители остались одни. После нескольких минут тягостного молчания Володя вдруг спросил: – Скажи, может быть так, что два человека сделали одинаковые изобретения? – Наверное, может. – Лена удивилась вопросу. – Я, правда, с таким никогда не сталкивалась. Но теоретически, если несколько человек трудятся над одной проблемой, они ведь могут прийти к одинаковому решению. – Да, – кивнул Володя, – как в науке. Закон Бойля – Мариотта. Я, пожалуй, пойду. Подслушивающие за дверьми дети тут же втиснулись в кухню. – Папа, посиди с нами, – захныкали они, – давай попьем чай вместе, мы так давно тебя не видели. Лена вышла, чтобы не мешать им. УКРАДЕННЫЕ ПАТЕНТЫ Зоя Михайловна собиралась лечь на операцию. Когда она сообщила об этом, Лена испугалась: – Какой диагноз? – Верхнее веко, – усмехнулась Зоя Михайловна, – операция косметическая – подтянуть кожу на верхнем веке. Меня не будет две недели. Теперь Лене приходилось выходить на работу и в свои приемные дни, и в дни Зои Михайловны. В последнее время она пристрастилась к чтению женских переводных романов, которые покупала в подземных переходах. Жестокие мелодрамы, разбитые женские сердца, торжество справедливости и счастливые финалы – это немного отвлекало ее от собственных проблем. Прежде большую часть рабочего времени она вязала на спицах, штопала носки или выполняла другую полезную для дома работу. Теперь – читала. Своего начальника, Булкина, Лена видела редко. Метод его руководства можно было бы сравнить с какой-нибудь падучей болезнью. С ним изредка, не чаще раза в квартал, случались приступы буйного начальственного рвения. Тогда он устраивал Лене и Зое Михайловне разносы – это в острой форме, а при легком течении припадка читал морали, час-полтора. Игорь Евгеньевич прекрасно понимал, что обе его сотрудницы – добросовестные, исполнительные и аккуратные. Они вполне могли бы обойтись и обходились без его существования, но, как честный человек, он обязан был отрабатывать зарплату и делал это вышеописанным способом. Очередной всплеск руководящего зуда пришелся как раз на одинокое Ленине пребывание на работе. Лена не услышала, как Игорь Евгеньевич вошел в комнату. В романе, который читала, герои как раз слились в страстном поцелуе и не подозревали о злодее, который маячил на пороге. Поэтому, когда Булкин завопил, Лена вскрикнула от страха очень громко – за себя и за героев. – Чем вы занимаетесь в служебное время? Лена встала и застыла по стойке «смирно». Они с Зоей Михайловной давно усвоили, что при общении с начальством следует пребывать в образе болванчика: молча есть его глазами и изображать трогательное раскаяние. Каждое слово оправдания, объяснения служило множителем в геометрической прогрессии его сановного гнева. – Совершенно распустились! – бушевал Булкин – Работа стоит, а они читают бульварные романы. – Он потрясал схваченными с Лениного стола книжками в мягких обложках. Она молчала. – Я, как идиот, сижу и жду, когда мне принесут документы, а они и в ус не дуют. Позвольте вас спросить, сударыня, готова папка с делами Канарейкина? Мне двадцать раз надо повторять, что мы выдвигаем его на премию по науке и технике? Лена была уверена, что прежде Игорь Евгеньевич и словом не обмолвился об этой премии. В противном случае Зоя Михайловна обязательно подготовила бы документы, Канарейкин был одним из самых плодовитых ее авторов. – Документы почти готовы, – рискнула сказать Лена, – если можно, я их представлю вам завтра утром. – Вечные проволочки! Когда вы научитесь работать быстро и качественно? Развели здесь богадельню. Чтобы завтра в девять утра материалы лежали у меня на столе! После обеда я несу их в главк. Когда Булкин ушел, Лена буркнула: – В девять утра! Как же, тебя до одиннадцати с собаками не разыщешь. В кабинете у каждой из сотрудниц были свой стол и несколько шкафов: Ленины вдоль одной стены, Зои Михайловны – вдоль другой. По негласному соглашению они никогда не прикасались к чужим вещам. Однажды, еще в самом начале Лениной работы в бюро, она взяла из стола Зои Михайловны ластик. На следующий день вернула со словами благодарности. Зоя Михайловна уставилась на Лену с таким выражением, словно та ковырялась у нее в сумке. – Могу вам подарить этот ластик, – процедила Зоя Михайловна, – и любые другие канцелярские принадлежности, в которых вы испытываете недостаток. Но попрошу вас никогда не хозяйничать в моем столе и шкафах. С тех пор через комнату пролегла граница, к существованию которой Лена скоро привыкла и даже находила подобное положение вещей очень удобным. Ведь и в ее столе хранилась масса неслужебных предметов: детские ботинки по пути в ремонт, носки для штопки, банки с консервами, которые она закупала в буфете в стратегических количествах, а относила домой по причине их тяжести постепенно. Теперь границу надо было нарушить. Булкин не успокоится, все равно заставит Лену готовить документы, а потом на прооперированную Зою Михайловну еще выльет ушат обвинений и упреков. Лучше заранее защитить коллегу от них, чем свято хранить принцип невмешательства в ее бумаги. В шкафах дел Канарейкина не оказалось. Этого изобретателя Лена хорошо знала. Точнее, знакомство было шапочным, но ее отношение к Канарейкину самое благоприятное. Петр Сергеевич, если являлся в те дни, когда работала Лена, обязательно приносил для нее цветочки или шоколадку, целовал руку и произносил комплименты. Зое Михайловне он тоже целовал ручку, но шоколадок не дарил. Однако она никогда не ревновала, а с царственным благодушием наблюдала, как ее автор расшаркивается перед Леной. Петр Сергеевич выдавал на-гора до сотни изобретений в год. Это был Кулибин наших дней. С той только разницей, что судьба Кулибина была тернистой, а канарейкинская вполне счастливой. Ящики стола Зои Михайловны оказались запертыми, что неприятно поразило Лену. «Неужели она мне не доверяет? – думала она. – Что же мне теперь делать? Сказать Булкину?» Она представила, как взбеленившийся начальник будет два часа брызгать слюной и ломать ящики стола Зои Михайловны. Лена со вздохом достала большие жесткие скрепки и стала выпрямлять их, чтобы соорудить отмычку. Этому она научилась у собственного сына. Пару лет назад Петя пережил позорный период воровства газет и журналов из почтовых ящиков соседей. Когда его выследили, увидели убегающим и донесли Лене, она не поверила и решительно отвергла подозрения соседей. Но дома провела эксперимент. Закрыла дверцы платяного шкафа и притворилась, будто потеряла ключ. – Да запросто, – ухмыльнулся Петя. Достал две проволоки, одна с крючком на конце, другая просто изогнутая, и в три секунды открыл шкаф. Лена не стала искать ремень, а так оттаскала сына за уши, что он стал похож на новорожденного слоненка. Потом она сходила на почту и оформила каждому из соседей полугодовую подписку на журнал «Крокодил». Вечером с хныкающим сыном за руку Лена ходила по квартирам, извинялась и вручала квитанции. – Почему «Крокодил»? – удивился тогда Володя. – Чтобы развеселить, – отвечала Лена. – Вся моя зарплата ушла, не видать Петьке нового велосипеда. В ящиках стола Зои Михайловны не было никаких посторонних вещей, кроме двух толстых заграничных каталогов, по которым тамошний народ выписывает одежду и товары домашнего обихода по почте. «Неужели она до сих пор общается с Прокловым?» – удивилась Лена. Изобретателя Проклова, имевшего обширные родственные связи за границей, эксперты несколько раз уличали в том, что он приписывает себе открытия, о которых вычитал в иностранной прессе. Еще год назад было решено не принимать от него заявок. Лена нашла объемистый том с изобретениями Канарейкина, вернулась за свой стол и принялась изучать документы. Через полчаса она вскочила и бросилась к своим шкафам. Она доставала папки, лихорадочно перелистывала подшитые бумаги и чувствовала, как у нее на спине и на лбу выступает холодный пот. Даже во время визита Ивановой с дергающимися шариками-клипсами она не испытывала такого ужаса. Многие изобретения Канарейкина совпадали с заявками ее, Лены, авторов. Тем горемыкам экспертные комиссии отказали, или сами авторы сошли с бюрократической дистанции. Большинство изобретателей-новичков считают себя гениями, способными осчастливить мир. И ждут, что на них прольется золотой дождь. Но когда им растолкуют отличие изобретения от полезной модели и промышленного образца, когда они услышат о размерах госпошлины за подачу заявки, за экспертизу, за регистрацию и выдачу патента, за поддержание которого в силе надо платить каждый год, – все это только в карман государству, а еще за услуги бюро и написание формулы изобретения, которая только опытному патентоведу по силам, – когда они увидят длинный туннель с призрачным светом в конце, махнут рукой и уходят. И среди тех, кто все-таки рискует податься во все тяжкие, многие затягивают с ответом на запрос экспертизы, за продление срока ответа – снова госпошлина, за восстановление пропущенного срока – пошлина плюс услуги патентного бюро. Поэтому круг профессиональных изобретателей, как любых революционеров, узок и ограничен. Канарейкин присвоил себе идеи тех, кто по перечисленным причинам в революционеры не попал, но их дела еще не списаны в архив. Названия изобретений и полезных моделей были изменены, подправлены, отшлифованы научной и технической терминологией, но суть оставалась прежней. Воспитанная октябрятской, пионерской и комсомольской организациями, Лена, как и большинство прежде советских людей, в добросовестном исполнении служебных обязанностей видела смысл и выражение своей любви к Родине. У нее могли быть неприятности с мужем, С детьми, не ладиться личная жизнь, но предать Родину… Хорошо, пусть сейчас никто так высоко не мыслит, но сколько людей по ее вине оказались обворованными только потому, что они описали свои изобретения коряво или не соблюли все формальности. Как всегда в первые минуты после душевной катастрофы, мысли Лены мельтешили, ни одна разумная не приходила в голову, и только набатом звучали самообвинения. К кому броситься за помощью? Зоя Михайловна сумела бы разобраться, но она госпитализирована. Булкин? От него толку мало, впадет со страху в истерику и будет бесноваться. Точно так было, когда вскрылись махинации Проклова. Господи, ну о чем она думает? Ну конечно – к самому дорогому, самому умному, к любимому. Гена, открывший Лене дверь, сначала не узнал ее. – Привет! – сказала Лена, – Володя у тебя? – Добрый вечер! – расплылся в улыбке Гена. – Добро пожаловать! Милости просим! Он говорил и рассматривал ее, лукаво прищурившись. Но постепенно этот взгляд остывал, и, наконец, он узнал: – Ленка, ты, что ли? Ну даешь, не узнать! – А, – махнула рукой Лена, – завивку сделала. Володя у тебя? – Проходи, – пригласил Гена. Володя смотрел телевизор. Увидев Лену, он вскочил: – Дети? Что с ними? – С ними все в порядке, – успокоила Лена мужа. – Все живы и здоровы, а у меня такое, такое… И зарыдала. Про таких, как Лена, говорят: у нее слезы близко. То есть плакала Лена часто и легко. Володя, в глубине души разделявший народную мудрость «бабьи слезы что вода», мысленно присваивал ее рыданиям сейсмические баллы, как при землетрясении. Пустила слезу на трогательной сцене в кино – один балл. Сыну гланды вырезают, Лена в палате ждет и носом хлюпает – два балла. Кошелек в транспорте вытащили – три затяжных балла. Настя в маму пошла, тоже любительница всплакнуть. Когда была маленькой, коленку поранит – ревет сиреной. Мама ее зеленкой мажет, утешает и сама начинает плакать. Годовалый Петька некоторое время, на них глядя, куксился, а потом тоже в хор вступал. Все вместе шесть баллов обеспечили. Володя мог терпеть до пяти баллов, более не выдерживал. Брал пальто и со словами: «Пошел за мороженым! Чтобы к моему возвращению всю сырость убрали!» – уходил из дому. Раз в месяц, перед критическими днями, плакательная способность Лены обострялась. Могла пустить слезу в самый неподходящий момент. Сидят в компании, рассказывают анекдоты, народ вповалку от смеха, а Лена вдруг пускает слезу. «Ты чего?» – все удивляются. «Очень смешно, – отвечает. – Но я подумала, как переживает этот муж, вернувшийся из командировки!» Лена никогда не считала слезы оружием против обидчиков. Со своим недостатком всю жизнь боролась, но безуспешно. Какое же это оружие, если в плаче она неприглядно смотрится: лицо красное, словно приплюснутое к стеклу, а звуки, которые издает, похожи на визг собачонки, прищемленной дверью. В последнее время Лена перевыполнила все нормы по слезам, несколько литров выдала на-гора. Но запасы были неисчерпаемы, как хляби небесные. Она стояла у стены, прижавшись к ней спиной, и безутешно рыдала во весь голос. По сейсмической шкале – землетрясение большой мощи, стрелка на максимуме. Не привыкший к женским слезам Гена и даже опытный Володя растерялись и оторопело застыли. Что может вызвать подобную бурю, если никто из родных не умер? Только близкий конец света. Ленке стало известно о начавшейся атомной войне? Мы несем большие потери? Гена невольно бросил взгляд на выключенный телевизор. Володя, к его чести, не подумал, что причиной рыданий могут быть проблемы с любовником. Он искренне испугался за Лену. После таких эмоциональных перегрузок она может запросто помереть или тронуться умом. Вместе с ним! «А-а-а!! О-о-о!! Ы-ы-ы!!» – голосила Лена. И ей почему-то казалось, что плачет она сейчас красиво. Нос и веки не краснеют и не распухают безобразно, и голос у нее громкий, наполненный, грудной, точно у оперной певицы. В комнату заглянула соседка. Лена на секунду замолчала – делала глубокий вдох. – Изнасиловали? – деловито осведомилась участливая старушка, кивая на Лену. – Ишь, как растрепали всю, волосья дыбом! Говорят, у нас по подъездам насильник шастает. Я вечером не выхожу. Лене и самой не нравилась ее прическа. Но выглядеть изнасилованной! – Не-не-не-нет! – тонко заблеяла она и отрицательно покачала головой. Володя и Гена, после слов соседки вмиг ожесточившиеся, расслабились, но ненадолго. Лена продолжала арию талантливой плакальщицы. Она вспомнила, что Гена, когда открыл дверь, не узнал ее, принял за другую. За Володину любовницу? Пришло второе дыхание, и рыдания вновь зазвучали мощно и трагично. Друзья опомнились, стали отдирать Лену от стены и усаживать на стул. Она подчинилась. Сотрясаемая конвульсиями, продолжала эксплуатировать нежданно открывшееся сопрано: «О-о-о!! У-у-у!!» Сидя захватывать воздух было труднее, и плач, к сожалению, уже не получался оперно красивым. Володя и Гена суетились, предлагали ей воду, носовые платки, пытались говорить слова утешения. Но их не было слышно, потому что звуки, извергаемые Леной, были на две октавы выше. – Да обними ты ее, осел! – крикнул Гена Володе. – Больше не могу слышать, сейчас сам начну рыдать. Не дожидаясь действий друга, Гена подскочил к его жене, обнял ее за плечи и затряс, укачивая. – Спокойно! Ленка, ты что? Мы победим! Не бойся! – Отлипни! – Володя грубо оттолкнул Гену и прижал Ленину голову к своему животу. Гладил ее, приговаривая: – Ну, все, все, успокойся! Ну перестань, маленькая, я с тобой! Лена постаралась взять себя в руки. На место рыданий заступила икота. Плач был бурным, но икота по мощности не уступала. Каждый «ик!» ударом тока сотрясал Лену, передавался Володе. У него клацали зубы, и он даже прикусил язык, обращаясь к Гене: – Чайник! – Сам ты чайник! – обиделся Гена. – Чайник... уй! поставь! Гена рванул на кухню. Володя предусмотрительно держал рот открытым. Частота Лениных иканий замедлилась, но сила сохранилась. Если в рыданиях была драматическая прелесть, то в икании она напрочь отсутствовала. Хуже того, судорожные визгливые «ик!» после каждой попытки сказать слово превращали трагедию в комедию. Лена держала чашку с чаем двумя руками, глотала кипяток, желая убить напасть, одновременно поясняла: – Понимаете, Булкин, ик! Ой, извините, ик! У нас в бюро, ик!.. Когда же это кончится? Ик! – Полный ик! – нервно рассмеялся Гена и заработал осуждающий взгляд Володи. – Не торопись, – успокаивал Володя жену. – Никто не гонит. Лена посмотрела на него с благодарностью и так громко икнула, дернув головой, точно из стула в нее иголку вогнали. Ах, как вульгарно! И обидно! Наконец Лена рассказала о случившемся. – Идиотка! – возмутился Гена. – Ты чего ревела? Чуть с ума не свела! Я думал, война началась! – Война не война, – задумчиво сказал Володя, – а ситуация неприятная. – Вот именно! – Лена снова бросила благодарный взгляд на мужа. И осуждающе посмотрела на его дружка. – Ведь Канарейкин "украл изобретения у моих авторов! – С тобой он не делился, правильно? – разумно предположил Гена. – С авторами идей тоже, – заметил Володя. Они точно забыли о присутствии Лены и спорили друг с другом. – Посмотри на эту ситуацию с государственной точки зрения, – предлагал Гена, – если бы все замерло на том этапе, когда неудачникам отказали, страна не получила бы столько-то там миллионов прибыли или экономии. Это было бы лучше? Да мы благодарить Канарейкина должны за инженерную хватку и остроту ума. – И за украденную интеллектуальную собственность? – спросил Володя. – За реальную пользу, – ответил Гена. – А чего ты хочешь? Сейчас вся жизнь на том построена: кто хапнул, тот и прав. Партизаны доят заблудшую корову. Сами за эту власть голосовали, сами теперь и утереться должны. – Утирок не хватит, – возразил Володя. Вчера они обсуждали наличие естественных монополий в экономике России. Генка занимал позицию с точностью до наоборот. Говорил о необходимости пересмотра результатов приватизации и введения жесткой природной ренты. Генка, чья жена преуспела в частном бизнесе, с ненавистью относился к новым русским предпринимателям – как к классу. Как биологический вид, подлежащий уничтожению, рассматривал этих пройдох, взяточников и казнокрадов. Но Гена был отчаянным спорщиком. А какой диспут без противоположных точек зрения? Их увело далеко в сторону: вспомнили революции, Февральскую и Октябрьскую, положение в сельском хозяйстве и нефтедоллары, питающие государственный бюджет. Лена прокашлялась и напомнила о себе: – В патентоведении тоже много недостатков. – Вот именно! – подхватил Володя. – Наши самолеты – лучшие в мире! Насколько плохо мы делаем автомобили, настолько же хорошо самолеты. Но мы не можем их продать! Потому что они напичканы изобретениями – нашими, российскими, подчеркиваю, но запатентованными в других странах. Сунься мы за рубеж, и авиазавод вместе с «Росвооружением» прогорят на многомиллионных штрафах за нарушение патентов какой-нибудь Бурунди. – Поделом! – злорадно сказал Гена. – За идиотизм нужно платить или, наоборот, вместо денег шиш получать. Да мы только за автомат Калашникова могли столько выкачать! Как из пяти нефтяных месторождений! И при этом пачкаться не надо с танкерами, цистернами и нефтепроводами. – Сейчас Ижевский завод, – подала голос Лена, – очень широко патентует автомат Никонова, практически во всех странах, где только есть механическая мастерская, хоть в Бурунди. Крупное изобретение лучше разбивать на десятки или сотни мелких, по числу зависимых и независимых пунктов формулы изобретения, и на каждый получать патент. Так отсекаются возможные конкуренты на этапах промышленного производства. Мальчики! Что же мне делать с Канарейкиным? – Ничего! – быстро и с готовностью ответил Гена. – Как сидела на синекуре, так и сиди! Не рыпайся, молчи в тряпочку. – Я так не могу! – возразила Лена. – Меня воспитали… Родина, справедливость… и вообще. – Ой, какие мы сознательные! – насмешливо пропел Гена. – Пионеры-ленинцы! – Заткнись! – сказал Володя. – Можешь завтра с утра не ходить на работу? – спросил он жену. – У меня есть один приятель, следователь. Мы бы подъехали к нему и посоветовались. – Хорошо, – согласилась Лена. И с горечью подумала, что у Володи появились друзья, которых она не знает. Но уж лучше друзья, чем подруги. – Давайте, доносите, – подбодрил их Гена, – молодогвардейцы перестройки. Володя провожал Лену до метро, и она высказывала свое негодование по поводу приспособленческой философии Геннадия. – Не воспринимай серьезно, – заступился за друга Володя. – Генка на самом деле вовсе не прожженный циник, каким хочет казаться. Просто у него такая манера, если ты говоришь «белый», он тут же ответит «черный», если ты что-нибудь хвалишь, ему обязательно нужно это обругать. Если бы мы решили ничего не предпринимать, он бы первым помчался в прокуратуру. Лена почти не слушала. Генкин характер знала не хуже мужа. Завела разговор, чтобы не молчать. Как всегда после пролитых слез, Лена чувствовала легкость в теле и в мыслях. Хотелось возвышенного и сентиментального. «Как странно, – думала она, – Володя провожает меня. Словно мы чужие. Нет, как будто восемнадцать лет назад, до свадьбы. И мне так хочется, чтобы он меня поцеловал и долго не уходил, говорил о любви». Тогда они по несколько часов стояли в подъезде, и никаких сил не было расстаться. Выходила мама и кричала в пролет: – Сколько можно? Я видела в окно, когда вы пришли! – Иду! – заверяла Лена и еще тесней прижималась к Володе. Потом выходил папа, перевешивался через перила: – Где вы там? Дочь! У тебя совесть есть? Парню через весь город до общежития топать. Метро вот-вот закроется! – Уже иду! – Лена поднималась на одну ступеньку, но через секунду снова оказывалась в объятиях Володи. В конце концов родители ставили ему раскладушку на кухне. Когда в квартире все затихало, Лена тайком пробиралась к Володе. Расстаться на полдня было тяжким испытанием, на сутки – каторгой. После свадьбы родители Володи (семья военных, по тем временам состоятельных) выделили сорок рублей в месяц, чтобы молодые снимали комнату. Лена и Володя бросили ходить в институт. Не до учебы! Чуть не вылетели, сессию сдали на трояки, стипендий лишились. Пришлось возвращаться к родителям Лены. По утрам их с боем выгоняли на учебу. Они заходили за угол, ждали, пока мама с папой выйдут из подъезда, и бегом домой. Кажется, только вчера все было! Володя не понял, чем вызван горестный вздох Лены. О Генкиной судьбе сокрушается? Добрая душа! Всех она жалеет! Поцеловать ее на прощание или глупо? – Встретимся на станции «Тургеневская», в центре зала, – предложил Володя. – Зала, а не платформы! – уточнил он. Лена вечно путала первый и последний вагон, а платформу с залом. Встречаться с ней в метро сложнее, чем в джунглях. Через полчаса ожидания они начинали давать круги по станции, сталкивались на двадцатом и долго спорили, кто перепутал место встречи. – Хорошо, – согласилась Лена. – Помнишь, ты меня спрашивал, может ли одно изобретение прийти в голову сразу нескольким людям? Я все думаю: почему тебя это заинтересовало? «Потому что после стольких лет врастания друг в друга люди, наверное, не только чувствуют, но и предчувствуют одинаково, – подумал Володя. – Сколько раз мы ловили себя на том, что раскрываем рот и говорим одно и то же. Я о голубцах подумаю – прихожу домой, а ты их приготовила. И мне Канарейкин с дросселями неспроста попался – судьба! Поцеловать или нет?» – Просто мысль в голову пришла, – ушел он от ответа. Перед турникетом они замешкались, не зная, как проститься. В итоге нелепо официально пожали руки. НЕПРОИЗНОСИМАЯ ФАМИЛИЯ На следующее утро, приехав на «Тургеневскую», Лена быстро отыскала глазами Володю. Всю дорогу она повторяла: «В центре зала! В центре зала!» И волновалась, точно ехала на первое свидание. На несколько секунд она застыла. Народ, выливавшийся из поезда, обтекал ее, как колонну, а Лена стояла и любовалась мужем. Володя читал газету. Переворачивая страницу, оглядывался кругом. Наверное, думал, что Лена опять стоит в не правильном месте. Скользил по жене взглядом, не узнавая. Она и сама до сих пор вздрагивает от своего отражения в зеркале. То ли разлука пошла на пользу его фигуре, то ли Лена раньше не замечала его стройности и мужественности, но сейчас он казался ей эталоном мужской красоты. Нельзя сказать, что проходившие мимо женщины бросали на Володю заинтересованные взгляды. Но для Лены каждая черточка его лица была прекрасной. И лысина его вовсе не портила, а придавала облику сократовскую мудрость. – Привет! – сказала она, подходя и заглядывая ему в глаза с щенячьей преданностью. Ей очень хотелось прочитать в Володином взоре ответное восхищение. – Здравствуй! – сказал он, сворачивая газету и глядя поверх Лениной головы, – здесь две небольшие автобусные остановки, пойдем пешком. По дороге в отделение милиции они говорили о детях. О том, что Настя учится в последнем, одиннадцатом классе, собирается поступать в педагогический институт, и, очевидно, следует ей нанять репетиторов. У Пети нет обуви на зиму. Лена предложила отдать ему старые Володины сапоги – с толстым носком будет в самый раз, а Володе купить новые. Он невольно втянулся в обсуждение домашних дел, но, когда поймал себя на том, что говорит так, словно ничего не произошло, рассердился на свою забывчивость и на Лену, которая не мытьем, так катаньем стремится втянуть его в прежнюю жизнь. – Решай сама, – буркнул он, – материально я всегда помогу. «У нее любовник!» – напомнил он себе. «У него другая на уме!» – проглотила Лена обиду. Открыли дверь кабинета следователя и увидели, что у его стола сидит дама, яркая блондинка. – Ты занят? – спросил Володя, поздоровавшись. – Заходи, мы уже закончили. А вы, – Егор ткнул пальцем в Лену, – подождите за дверью. Лена попятилась назад. Егор протянул блондинке исписанный лист и велел: – Распишитесь под своими показаниями, гражданка Фрт… – запутался он, – Фвртычан. Вам понятна ответственность за нарушение подписки о невыезде? Если снова вздумаете болеть, допрос проведем в больнице в присутствии старшего и младшего медперсонала. Можете идти. Егор и Володя проводили глазами нехрупкую фигуру женщины. – Как дела, старик? – спросил Егор. – Помирился? – Я к тебе по делу, – сказал Володя, не отвечая на вопросы. – Новый список принес? Володя отрицательно покачал головой, но не успел открыть рот, как зазвонил телефон. Егор поднял трубку, несколько секунд молча слушал, потом закричал в микрофон: – Как это уснул? Что значит «сперли»? Это же вещдоки, а не кошачий хвост! Ищи, студент, хоть свои руби, но пальцы принеси. На том конце провода кто-то торопливо бубнил, Егор молча слушал несколько секунд. Брови его вдруг удивленно поползли вверх. – Ты что там? Плачешь? Во дает! Он плачет, как тебе нравится? – спросил Егор Володю. И снова в трубку: – Все, подбери сопли, студент, и отправляйся в линейный отдел милиции. Какая станция? «Коломенская»? Я им позвоню. Да не хлюпай ты! Думаешь, это добро кто-то домой понесет? – Егор положил трубку. – Отпечатки пальцев потеряли? – поинтересовался Володя. – До отпечатков, дело не дошло. Представляешь, утром ездили по вызову, нашла дворничиха расчлененный труп. Ну, мы пальцы в пакетик положили и дали студенту-практиканту, чтобы он их в НТО на экспертизу отвез. Он этот пакетик в полиэтиленовую сумку положил, в метро заснул, и сумку у него стащили. Представляешь? Володя начал тихо вздрагивать, а потом рассмеялся во весь голос. – Ну что ты ржешь? Знаешь, что нам будет за утерю? – Я... я представил, как грабитель радуется, в сумочку лезет, пакет достает, а там... там… – Весело, да? Тебе весело. Эх, не понимаете вы, население, каково ваш покой охранять. Подожди, я в метро позвоню, пусть дежурных на станциях предупредят. Когда блондинка вышла из кабинета следователя, Лена подумала, что бедная женщина, наверное, тоже побывала в руках визажиста. Потому что по доброй воле выкрасить волосы в такой ядовито-желтый цвет никто не отважится, если в здравом уме. – На допрос? – Блондинка присела рядом. – Ну что вы! – улыбнулась Лена. – Следователь – приятель моего мужа, нам нужен профессиональный совет. – А почему он вас выпроводил? – Не узнал, я прическу изменила. Вы не у Сидоркина стиль создавали? Меня теперь никто не узнает. Да и пусть мужчины сами поговорят. – Меня зовут Галя, – представилась блондинка, – по мужу Фвртычан. – Очень приятно, а я Лена Соболева. – Ой, Леночка, какое на меня несчастье обрушилось! – Галя достала платок и стала промокать глаза, из которых потекли слезы. Лена мгновенно воспылала сочувствием. На собственном примере знала, как важно человеческое участие в подобные минуты. – Трое детей, – плакала Галя, – деточки мои! Надо их кормить, одевать. Муж погиб во время событий в Карабахе. Вот и связалась с абхазцем, а он на моей даче организовал цех по упаковке ворованной осетрины. Я не знала ничего, клянусь, не знала. Ласковый такой был, детей любил. А потом сбежал. Всю ответственность – на меня. Защитить меня некому, дети мои никому не нужны… Ой, какое горе! Мне говорят: дай следователю взятку, да как ее дашь и сколько? Вы не знаете? Нет? Ой, да у меня и денег-то нет. Это я не знаю сама, что говорю. Помутилось у меня все. Ох, детки мои, крошечки! Лена утешала несчастную мать, достала из сумки платочек и подала ей, так как Галин платок уже пропитался влагой. – Ничего, все как-нибудь устроится, – говорила Лена. – Разберутся, вот увидите. – Да как же разберутся? Столько несправедливости кругом. Вы представить не можете, как тяжело одинокой матери. А я ведь еще инвалид, по-женски у меня заболевание, работать не могу. Ох, за что меня Бог покарал? – Я вас очень хорошо понимаю, – сказала Лена, – у меня тоже одно несчастье за другим, просто заколдованный круг. Но нельзя распускаться, держитесь. Надо сражаться. – Как сражаться? Научите. Закиньте следователю словечко! Я в долгу не останусь. Спасите моих деток! Галя рухнула на плечо Лене и сотряслась еще большими рыданиями. Лена почувствовала, как тяжесть Галиного тела вдавила ее в жесткую спинку скамейки. Выглянувший из кабинета Володя посмотрел на них с удивлением. – Заходи, – пригласил он Лену. – Обязательно поговорю, – шепнула она Гале на прощание. Егор встретил ее на середине комнаты. Пока он сидел за столом, казался грозным и большим. Лена никак не ожидала, что следователь окажется крохотного роста, и пожалела, что надела туфли на каблуках. – Вы извините, – сказал Егор, – я решил, что вы по делу Кузьминых. Отмачивали в ванной этикетки на бутылках с шипучкой и наклеивали от шампанского, – пояснил он. – Садитесь, ребята. Чай будете? Называется в народе «милицейская заварка». И совершенно верно: у нас во всем отделении заварной чайник есть только у секретарши начальника. Поэтому сыплем прямо в стакан и заливаем кипяточком. Погодка испортилась, верно? Все, кончилось бабье лето. Время бежит, не ухватишься. Егор еще некоторое время рассуждал о погоде, а Лена осматривалась и привыкала к обстановке. – Так что, Леночка, у вас произошло в вашем благословенном бюро? – наконец спросил он. Лена четко изложила суть дела. Ночью, прежде чем заснуть, она репетировала свой монолог. Егор задумался, сморщился, как от зубной боли, а потом сказал: – Значит, так. Что мы имеем на сегодняшний день? Ничего, кроме подозрений. Чтобы возбудить дело, нужны доказательства, факты. Перечисляю: заявления изобретателей в ваше бюро, решения комиссий об отказе, затем заявления самого Птичкина… Канарейкина? Ладно, пусть Канарейкина, плюс копии его патентов плюс – и это самое главное – заключение экспертов о том, что его, канарейкинское изобретение, идентично тому, которому отказали. Кто этим всем будет заниматься? – Егор развел руками. – Роковой вопрос. У нас на каждого следователя по двадцать – тридцать дел. Некомплект личного состава двадцать пять процентов. Это первое. Второе. Возбудить уголовное дело можно двумя способами: во-первых, сами изобретатели подают на Канарейкина. Но они, как мы видим, и в ус не дуют. Во-вторых, дело может возбудить прокурор, но ему нужны перечисленные в пункте первом доказательства. – Выходит, – пробормотала Лена, – нет управы на человека, совершившего преступления? – Он так и будет вампирить? – поддержал ее Володя. – Почему – нет? – добродушно улыбнулся Егор. – Еще чайку хотите? – Не хотим мы твоего чайку, – разозлился Володя. – Ты дело говори, следователь, елки-моталки. – Спокойно, без эмоций. – Егор поднял руки кверху, а потом опустил ладонями на стол, приподнялся и заговорщицки предложил: – Ребята, а что, если вы сами вместе самостоятельно проведете расследование? – Как это «сами вместе самостоятельно»? – удивилась Лена. – Очень просто. Ты, Лена, – ничего, что я на «ты»? Ты собираешь сведения по первому пункту, то есть заявки твоих изобретателей, какими они подали их в бюро, и документы на Канарейкина. А ты, Вова, проводишь экспертизу, сличаешь, делаешь технические выводы. Ты кто? Инженер, стало быть, специалист. – Володя – кандидат технических наук, – вставила Лена гордо. – Он из НИИ ушел, потому что там зарплата была низкая. – Ну тем более! – воскликнул Егор. – Профессора Гольдмана можно попросить, – вырвалось у Володи, – Рекрутова и Петрова. Экспертизу должны несколько человек подписать. – Вот и отлично, – Егор потер руки, – я рад, что вы согласились. – Как – согласились? – растерялась Лена. – Мне нужно подумать. – Думай, – кивнул Егор, – а Птичкин-Канарейкин тем временем Государственную премию получит. – Министерскую, – поправила его Лена. Но сам довод показался ей убедительным, и она вопросительно посмотрела на мужа. – Можно попробовать, – сказал задумчиво Володя, – но ты, Егор, должен нам помогать и направлять в нужную сторону. – Да всенепременно, ребята, дорогие! Хотите, я даже дело заведу? Тридцать первое на себя вешаю, но – была не была. Вот видите – пишу. А ты, Лена, мне заявление черкни: я, такая-то, такая-то, работаю там-то и там-то, обнаружила и далее, как ты говорила. Я потом все документики в эту папочку подошью. Пока Лена писала, Володя думал о том, что Егор их использует как добровольную или рабскую силу, что в данном случае равнозначно. Дело-то он завел. Ну и пусть. Он действительно, наверное, захлебывается с другими преступлениями, а значит, и это дело без их помощи будет тянуться месяцами. Лена совсем себя изведет. – Вот и отлично, – сказал Егор, убирая папку в сейф. – Еще чайку, ребята? Хотя в вопросе было приглашение, выражение лица Егора явно говорило: «Братцы, с вами хорошо, но дел у меня невпроворот». – Егор, – смущенно проговорила Лена, – я, пока ждала вас, разговорилась в коридоре с женщиной, Галиной Фтвр… – Ясно, ясно, – махнул рукой Егор и задорно подмигнул Лене, – спрашивала, как взятку мне подсунуть? – Нет, то есть да, то есть это не главное. Мне очень жаль ее. Знаете, ведь так бывает: запуталась в обстоятельствах, детей надо на ноги поднять… – Ах, Леночка, по всему заметно: душевный вы человек. – Егор опять перешел на «вы». – Только, извините, физиономист вы никудышный. Дамочка эта – история покорения России Кавказом. Первый муж грузин Теоргадзе, второй азербайджанец Кулиев, третий и четвертый армяне Вартанян и Фвр... ну, вы понимаете. И все были с коммерческой направленностью. Грузин возил мандарины из Сухуми и контролировал два рынка в Москве, азербайджанец специализировался на цветах, Вартанян до сих пор сидит за махинации с джинсами майкопского производства. Последний муж с непроизносимой фамилией действительно скрылся, вместе с приличной суммой, теперь гражданин США. А подпольный цех Галина сама организовала при помощи родственников по второму мужу. – Не может быть, – сомневалась Лена. – Она так плакала! – Что там плакала! – Егор махнул рукой. – Еще та актриса. Ее дело вначале вел практикант. Как допрос, так «скорая» у отделения. Парень бедный извелся. Представляете: молодой человек, а тут дама зрелая и упитанная корчится и причитает: «Плохо мне, плохо! Это у меня по-женски»? А я видел, как инвалидка Галя Фвр... тьфу, ящики по пятьдесят килограммов ворочает. Фамилия у нее! Ни одна машинистка правильно не напечатает! Из суда дело на доследование передали – пять разных написаний фамилии! Адвокаты, конечно, придрались. Галя специально непроизносимую фамилию оставила. Точно! Чтобы следствие путать! – Ты-то, конечно, физиономист, – усмехнулся Володя, – преступников сразу по глазам определяешь. – По запаху! Я их, сволочей, нюхом чую. Только вот запах к протоколу не пришьешь. Хотя, братцы, и у меня бывают проколы. Вот расскажу вам историю. Еще в самом начале перестройки нужно мне было взять показания у одного мужика, который лежал в психиатрической больнице, от алкоголизма лечился. Причем поговорить с ним надо было без свидетелей и протокола, чтобы никто не ведал, что к нему милиция обращается. Поэтому я прикинулся его племянником и заявился в психушку. Володя подумал о том, что еще несколько минут назад Егор ерзал оттого, что опаздывал. Но как только появилась возможность поведать байку, тут же забыл обо всех делах. Хлебом не корми – дай анекдот рассказать. Как его преступники слово на допросе успевают вставить? …Егор пришел в больницу во время врачебного обхода, в палату его не пустили, и он ждал, стоя у окна. Неожиданно кто-то тронул его за локоть. Миловидная женщина, по виду совершенно здоровая. – Извините меня, ради бога, – она молитвенно сложила руки, – за то, что обращаюсь к вам, к незнакомому человеку. Но я в таком положении, что не знаю, у кого искать помощи и защиты. Вот уже неделю я в этой больнице. Вы же видите, что за заведение: все двери на замках, в окнах только форточки открываются. Меня сюда упрятали муж и свекровь. Мы с мужем разошлись и три года судимся, кому воспитывать сына. Последний суд присудил его мне, вот они и решили избавиться от меня таким образом. Подкупили врача, состряпали диагноз, якобы шизофрения у меня. Разве это справедливо? Я здорова, но, находясь здесь, действительно начинаю беспокоиться о своем душевном состоянии. И говорила она – не придерешься: четко, аргументированно, связно. Картина получалась криминальная: запрятали здорового человека в психушку. А в это самое время все газеты писали о том, как в советскую эпоху содержали в сумасшедших домах психически здоровых диссидентов или иных неугодных властям людей. Егор-то как раз считал, что диссидентам самое место в дурдоме, чтобы не отвлекали от ловли настоящих бандитов. Но если прецеденты были на почве политической, то почему бы им не случиться и на бытовой? В какой-то момент Егор даже слегка размечтался о том, что о нем напишут в журнале «Огонек», как спас невинного человека из рук психиатров-вредителей. Он рванул к больничному начальству, сунул в нос секретарше удостоверение и потребовал немедленно вызвать с обхода главного врача. Уж больно этот врач походил на своего коллегу из фильма «Кавказская пленница». Там, вы помните, благодушный старичок ставит Шурику совершенно ошибочный диагноз. Вот и этот ласково улыбается и кивает. – Не хотите, – говорит, – показания записать? Располагайтесь в моем кабинете, сейчас пациентку приведут. Вот бумага. Чувствуйте себя как дома, то бишь на работе. Приходит эта женщина и начинает рассказывать все заново, словно первый раз Егора видит: – Вы извините, что я к вам обращаюсь, но я в таком положении, что готова искать помощи… И так далее, слово в слово. А потом совсем околесицу понесла. Будто муж ее инопланетянин и сына на другую планету для опытов хочет забрать. Поторопился Егор в первый раз, не дослушал до конца, побежал справедливость наводить. – Оказался я полным олухом, – Егор развел руками, – засветился, теперь другого следователя надо было к свидетелю направлять. А главврач так серьезненько, не улыбаясь, еще приглашает: «Если еще у кого-нибудь надумаете взять показания, – милости просим. Не стесняйтесь, у нас тут много интересного народа пребывает». С полгода, наверное, ребята в отделении потешались: «Где Егор Иванов?» – «В сумасшедшем доме очную ставку Наполеона с Александром Македонским проводит». Лена и Володя смеялись, Егор был доволен: общее веселье сближает. СПАГЕТТИ ПО-НЕАПОЛИТАНСКИ Придя на работу, Лена обнаружила вселенский разгром. В их кабинете в спешке и ярости проводили обыск. Шкафы распахнуты, папки свалены в кучи, ящики столов выдвинуты, на столешницах груды бумаг. Пирамиду на Ленином столе украшает клубок с воткнутыми спицами и недовязанным носком, сломанный зонтик и запечатанные в яркий пакет мужские трусы. Лена купила их по случаю для Володи и все забывала отнести домой. Груду на столе Зои Михайловны интеллигентно венчали иллюстрированные заграничные каталоги. Кто учинил обыск и что искал, было ясно. Но Булкин бесновался напрасно: папку с делами Канарейкина Лена унесла и сейчас важная улика покоилась у нее в сумке. Отдавать ее Булкину Лена не собиралась, пусть следствие закончится. Наводить порядок – до конца дня не управишься, а Лена договорилась с Володей встретиться через три часа и передать документы. – Извините, некогда! – сказала она вслух. Сняла плащ, присела на корточки и стала перебирать разбросанные папки. Ноги быстро затекли. На четвереньках удобнее, все равно никто не видит. Она перемещалась по комнате на четырех точках опоры и, обнаруживая первоисточник, радостно вскрикивала, отпускала в адрес Канарейкина нелестные характеристики: – А, подлец! Вот он, пульверизатор для масляных красок. Кто придумал? Пичугин. Откладываем. Приспособление для запаивания края сыпучих тканей. Ты и по портняжному делу специалист? Закройщик! У кого украл? Костин Игорь Сергеевич. Откладываем. Что у нас еще? Сбор лекарственный от геморроя. Где-то я видела геморрой, – быстро семенила в другой конец комнаты. Исследовать все изобретательское творчество Канарейкина было невозможно, потому что найти аналоги на пятьсот двадцать три патента немыслимо. Лена решила ограничиться последним годом. Из двадцати трех патентов, значащихся за Канарейкиным, Лена обнаружила семь идей, украденных у ее рационализаторов-отказников. Тридцать заявок Канарейкина находились в работе, из них пять ворованных. Если он промышлял в ее документах, то мог и у Зои Михайловны рыскать. Но в отказных делах коллеги Лена не обнаружила присвоенных Канарейкиным идей. Изобретатель-рекордсмен почему-то предпочитал пастись только на Ленином поле. Булкин вошел в комнату, когда Лена, находясь в «рабочей» позе, была повернута задом к двери. – Ага! Наконец-то я вас вижу! – сказал Булкин. – Э-э-э, м-м-м-да, – промямлила Лена. Развернулась на месте, перебирая руками и ногами, как шимпанзе, присела на корточки. «Сейчас начнется», – затаилась Лена. – Где документы? – сдвинул брови Булкин, но в голосе его не было строгости. – Ищу! – соврала Лена. – А вчера мне что говорили? – попенял он почти жалобно. Во время утреннего приступа ярости небогатырские силы Булкина были исчерпаны до остатка. Он хотел предстать грозным судиею, а получалось – хныкающим старикашкой. – Не хотела расстраивать! – Лена отвечала быстро, как вышколенный солдат. – Буду искать! – Бесполезно. – Начальник устало махнул рукой. – Я тут все перерыл. Лена осмелела и поднялась. – Нигде нет, – продолжал Булкин. – Куда Зоя их задевала, знает только она. Может, в больницу с собой взяла? «Сказать ему? – терзалась Лена. – А вдруг знает? Если все делалось с его ведома, для выполнения плана?» Советское понятие «плана» из булкинской речи и головы никуда не ушло. Во время приступов начальственного гнева он требовал встречных планов и повышенных обязательств. Кроме того, следователь Егор Иванов прямо сказал: «Поверьте, Лена, без пособника аферист Птичкин-Канарейкин не обошелся бы. В вашей конторе у него есть подельник!» Булкин или Зоя Михайловна? Ни того ни другую Лена не осмелилась бы обвинить. Но и оправдать на сто процентов не могла. – Возможно, Зоя Михайловна работала с бумагами дома, – выдвинула Лена версию. – Этот вариант я отработал. Звонил ее мужу. Он искал. Говорит: ни одной служебной бумажки в доме нет. – Как же теперь быть, Игорь Евгеньевич? – спросила она. – Договорился об отсрочке на неделю. И выслушал, смею вас уверить, очень нелицеприятные вещи в свой адрес. Вы уж извините за разгром. – Я уберу, – заверила Лена. – Тоже хороши, милочка! Трусы мужские, носки какие-то в рабочем столе. «За собой следи», – ответила Лена мысленно. Когда Булкин выдвигал ящики своего стола или распахивал дверцу Сейфа, оттуда сыпались крючки, грузила, бобины с леской и прочие мормышки. «Сейчас он скажет, что нужно отправиться в больницу к Зое Михайловне», – подумала Лена. Словно подслушав ее мысли, Булкин горестно вздохнул: – Из клиники она уже выписалась. Муж сказал, что она на даче и вернется только через неделю, в понедельник. Ладно, я пошел. Уберите тут. Прием можете пока не вести, объявление повесьте, мол, по техническим причинам. Я в командировке. Сейчас самый жор. Жор, Лена знала, – это когда рыба хорошо клюет. У детей тоже бывает: суп не едят, а на колбасу сырокопченую, к празднику купленную, у них жор. Лена встретилась с мужем на Тверской у здания Моссовета. Володя взял у нее полиэтиленовый пакет с ручками, на котором красовалась белокурая девица, рекламирующая джинсы. Ее засняли в тот момент, когда она надевала штаны, талия и бедра голые. и блестящие, словно маслом политые. Володя посмотрел на пакет, недовольно поморщился и перевел взгляд на Лену. – Ты покрасилась? – спросил он. На неярком осеннем солнце цвет «спелой сливы» Лениных волос играл зелено-синим перламутром. – Неужели только сейчас заметил? – упрекнула она. – Я вообще переменилась. Внешне, – уточнила она, – с помощью визажиста. Нравится? – Нет! – решительно ответил Володя. К ним однажды приезжала его двоюродная сестра. Восемнадцать лет, симпатичная мордаха. Но каждое утро девушка по три часа проводила у зеркала, красилась-мазалась. В итоге выглядела на пять лет старше. Юная барышня гримировала себя под записную кокетку. Зачем? Глупо! Он так и сказал ей. В ответ услышал дурацкую присказку: «Уйди, противный! Не для тебя цвету!» И Лена явно не для него «цвела». В отличие от двоюродной сестры жена помолодела. Но в ее облике появилось что-то нахальное и вызывающее. Только глаза, как прежде наивно кругленькие, под залихватски пляшущими бровями светились детской обидой. – Мне тоже не нравится! – укоризненно поджала губы Лена. – А сколько денег на ветер! Зачем? Чтобы всякие идиоты на улице приставали? – Тебе лучше знать. – Ничего подобного! Все из-за тебя! Мне только ленивый в уши не дул, что тебя имидж мой не устраивал! Вот поменяла! Любуйся! – Она развела руки в стороны. – Стиль деревенский с переходом в городской. – Чего? – растерялся Володя. – Какой переход? – От маразма к склерозу! Сколько это будет продолжаться? Володя не был готов выяснять отношения, а разговор выруливал на скользкие темы. Нужно срочно увести его в сторону. – У тебя будут неприятности из-за того, что стащила документы? – спросил он. – А! – Лена беспечно махнула рукой. И в ту же секунду подумала, что ее ответ тактически неверен. Володя должен прочувствовать героичность ее поступка. Пусть жалеет, восхищается – любые высокие чувства хороши. Ее, Лену, уже тысячу лет никто не жалел! (О вчерашних рыданиях на глазах благодарной публики она уже не помнила.) Лена живописала разгром, который учинил Булкин, и свои душевные мучения из-за необходимости врать. Они шли вниз по Тверской к метро. – Ты обедала? – вдруг спросил Володя. – Нет, – замерла в ожидании Лена. Он пригласил ее в итальянский ресторанчик, открывшийся на месте очень хорошей булочной, где Лена раньше покупала бублики детям. Сколько лет они не бывали в ресторане? Самое малое – десять. «Студентами могли себе позволить со стипендии завалиться в кафе. Да и потом отпраздновать день рождения или какой-нибудь праздник в ресторане было вовсе не разорительно, – думал Володя. – Куда все это подевалось? Туда же, куда поездки к морю, в дома отдыха, частые походы в театр и кино». Лена изучала меню. Вела взглядом по колонке цифр со стоимостью блюд. Выбрала самое дешевое. – Я буду спагетти по-неаполитански, – сказала она мужу и испуганно прикусила язык. Вспомнила толкование любви к спагетти Аллой Воробейчиковой. Но Лена ничего сексуального не подразумевала, она деньги Володины экономила! – Просто мне нравятся макароны! – оправдывалась Лена. – Особенно с сыром! В томатном соусе! Только это имела в виду! – Да пожалуйста! Бери что хочешь, – пожал плечами Володя, Себе он заказал равиоли. С тех пор как Лена вышла замуж, в ее голове включился калькулятор, исправно и постоянно осуществлявший расчеты трат семейного бюджета. И сейчас, когда принесли блюда, официант разлил по фужерам вино, внутренний калькулятор работал на полную мощность. Вино. Двести граммов. Ординарное, а стоит дороже бутылки отечественного шампанского. Равиоли. Сиротские пельмени. Двести пятьдесят рублей! Можно месяц в метро кататься. Спагетти. Ничего особенного на вкус. А стоимость одной макаронины равняется ведру спагетти, приготовленных ею дома. – Нравится? Вкусно? – спросил Володя. – Нет! – вырвалось у Лены. – То есть очень вкусно, спасибо. – Уверен, что ты сейчас мысленно подсчитываешь стоимость одного сантиметра спагетти. – Почему же? – Лене не хотелось быть уличенной в скаредности. – Я о другом думала. О нас с тобой! – Отложим этот разговор! – нахмурился Володя. – Ешь! Хочешь еще вина? – Хватит вина! Володя! Я так больше не могу! Куда? Подождите! – схватилась Лена за тарелку, которую хотел унести официант. Она быстро доела спагетти. Рублей на пятьдесят оставалось. Не пропадать же добру! – Я много думала, – невнятно произнесла Лена, Потому что рот был забит макаронами. Проглотила и продолжила: – Мучилась и страдала. Но я решила… Володя! Я тебя прощаю! – За что? – изумился он. – Сам знаешь. И свои недостатки признаю. Генка правильно говорит, что я – манная каша. – Генка? Какая манная каша? – Которая тебе надоела, и сейчас ты питаешься селедкой, которая любовница. Но, Володенька! Селедка надоедает еще быстрее каши! Тебе не наскучила? – спросила Лена с надеждой. – Ничего не понимаю! – воскликнул Володя, огляделся и перешел на злой шепот: – Во-первых, ни селедками, ни любовницами я не питаюсь! Во-вторых, ты! Ты сама сказала Генке, что у меня… А у меня никого! Пока! – добавил Володя. – Перекладываешь с больной головы на здоровую! Постыдилась бы! Лена искренне не помнила того, что наплела Гене. Разве упомнишь, что несешь в запале? – Не было такого! Клянусь! Генка мне открытым текстом дал понять, что у тебя завелось... завелась... ты понимаешь! – Не может быть! Ладно, пока оставим Генку. Как поживает сексуальный гигант Иванов? – Откуда мне знать? Ведь он твой приятель! – Что? – вытаращил глаза Володя. – С Егором Ивановым я познакомилась только сегодня утром. Какие вы с ним сексуальные рекорды ставили, извини, не в курсе! Лена ревновала Володю к новому другу. Как к любому человеку, вещи, фильму, книге – ко всему, что муж познавал без нее. – Я имею в виду не Егора! А твоего жирного воздыхателя! Чья жена, напомню, если забыла, пришла к нам и указала на мои рога. – Опять двадцать пять! Ведь это Ленкина, соседки, изобретатель, то есть клиентка, тьфу ты, запуталась. Жена любовника! Она мне сама призналась. – Иванова? – Нет, Ленка! Я тебе говорила. – Ага! И после этого я поперся к ним выяснять, кому бесхозные рога принадлежат! – И напился, – ехидно напомнила Лена. – Разве она призналась бы, когда муж рядом? А мне что делать? Не шпионы, поди, чтобы каждый разговор на магнитофон записывать! Эта Лена… – Ты все время переводишь разговор на других! – А ты меня не слушаешь! – всхлипнула Лена, у которой близко подошли слезы. – Спокойно, без рыданий! – предупредил Володя. – Что у нас дальше? Официант! – гаркнул он, как ресторанный завсегдатай. – Два кофе и одно пирожное. Заварное! В ожидании десерта они молчали. Вспоминали одно и то же. Лена любила заварные пирожные. Как-то Володя на ее день рождения решил сделать сюрприз и уговорил кондитеров в заводской столовой сделать торт в виде большой заварной трубочки. Когда он внес сюрприз в комнату, гости дружно ахнули. Торт напоминал гигантский глазированный фаллос. Гена тут же дал название торту – «Кастрат», женщины отказывались его есть, а на Володину голову посыпались двусмысленные шутки. «Какое хорошее было время», – подумала Лена. «Жили как люди, – думал Володя, – и на тебе!» – Наш с тобой разговора – нарушил тишину Володя, – напоминает… – Бред! – Они произнесли одновременно. Снова замолчали. Сколько раз так бывало! Детей ругают, как певцы – те же слова, но на два голоса. Спроси Лену, что Володя думает о президенте, скажет слово в слово. А он смешно ее пародирует: «Купила колбасу по девяносто пять. Но свежую! Когда свежая, она не хуже, чем „Докторская“ по сто двадцать. А старая только в солянку годится, если чеснока много положить». Володя расплатился. Они вышли из ресторана. Володя рассказывал о том, что уже договорился по телефону с учеными из своего бывшего НИИ об экспертизе. Точнее сказать, заключение напишет он сам, а они только просмотрят и подпишут. Как всегда, проблема номер один – кто будет печатать заключения. – Приноси домой, – сказала Лена, – я наберу на компьютере. А вдруг мы ошибаемся? Вдруг роем под честного человека? – Вскрытие покажет, отчего умер чукча. – Вскрытие показало, – подхватила Лена их старую присказку, – что чукча умер от вскрытия. – Хорошо, что ты Булкину ничего не сказала. Думаешь, не понимаю, какая ответственность на меня ложится? – вырвалось у Володи. Лена отреагировала мгновенно: – Ой, втравила тебя в историю! Ты свою подпись не ставь, может быть? Пусть Гольдманы, Рекрутовы и другие академики, а? – Как это – не ставь? Я за свои слова отвечаю. Сколько ты дел нашла? – Двенадцать. Мне еще идея пришла: можно отправиться в архив и посмотреть документы за прошлый год. Но больше нам вдвоем не осилить. Завтра поеду. Ты вечером позвони, хорошо? И будь, пожалуйста, внимательным, не рискуй понапрасну, все-таки дело подсудное. – Ты тоже! Не высовывайся! И в общем… береги себя! Они стояли, у турникета, мешали людям проходить на эскалатор. Их обругали: «Нашли место!», «Проходи, деревня!», «Подвиньтесь!», «Посторонитесь!». Потом пришла дежурная по эскалатору и потребовала показать проездные документы. – Пока! – сказала Лена мужу и вставила проездной в щель приемника. Ушла, не оглянулась. – Ваши документы! – напомнила Володе тетка в форме. – А я не еду! Я плыву, уже уплыл! Он развернулся и пошел к выходу. Посмотрел на часы. Семь вечера. Еще успеет на тренировку. «Результат положительный или отрицательный?» – пыталась Лена определить итог разговора с мужем. Ответ не замедлил проявиться в форме кошелька, который валялся на дороге к дому. Она подняла кошелек, открыла – плотная пачка денег. Значит – отрицательный! Лена в сердцах запустила кошелек в кусты. Потом долго искала, пока нашла, перепачкалась в грязи. От компенсации денежной отказываться – это не по-хозяйски! НЕ ЖЕНИТЕСЬ НА МЕДИЧКАХ Володя занимался на тренажерах и мысленно анализировал недавний разговор с Леной. Достижение: раньше, поднимая штангу, он ни о чем постороннем думать не мог, только уговаривал себя: еще пять минут, еще триста килограммов! Он настолько свыкся с мыслью о существовании любовника у жены, что расстаться так просто с ней уже не мог. И были факты! Факт первый – визит Ивановой. Факт второй – уверения соседки Лены. Факт третий – поиск Иванова по списку изобретателей. Раз искали – значит, он есть! Стоп! В этом пункте логика хромает. Нельзя найти кошку в темной комнате, если кошки там нет. А Лена очень натурально обижалась! Эмоции – не факт. Идем с конца. Лена-соседка могла слукавить? Легко! Иванова могла ошибиться дверью? Элементарно! Что получается? Получается, что он, Володя… Минуточку! Обозвать себя идиотом и простофилей он всегда успеет! Начнем сначала!.. От начала до конца и с конца в начало выходила сплошная белиберда и двойное прочтение. Володя мылся в душе. В кабинке напротив намыленный начальник отдела рекламаций спросил его: – Заметил, что Костя из сборочного перестал ходить? Пока он здесь качался, его лучший дружбан качался на его жене. Представляешь? Он их застукал! Ты не разведенный? Володя что-то невнятно пробормотал в ответ. – Я – развелся! Свободу, брат, ни с какими золотыми цепями не сравнишь! Хочешь, пей пиво с утра, хочешь, козла забивай, хочешь, в носу ковыряй – никто тебя не пилит, не гундосит, копейки не считает. Начальник отдела рекламаций выключил воду и стал вытираться. Его полотенце, серое и дырявое, было страшнее, чем половая тряпка у Володиной жены. Кстати, о дружбанах, то есть о Генке! Что он наплел Лене? Как переврал ее слова? Друг, называется! Схватил его жену – вчера, когда она рыдала, – облапил, как бы утешая. Знаем мы его утешения! Бабский угодник! Кулаки у Володи чесались давно. Результатом всех своих спортивных усилий он видел мордобой. Прибор для выжигания покоился на антресолях. А отрицательная энергия, как только мышцы укрепились, вновь забила ключом. Генка! Черт тебя задери! Я потребую ясности! Пока Володя ехал на «Полежаевскую», он вспомнил столько грехов своего друга, что тому не отмолить их вовеки. Как говорит народная мудрость: была б копна, а ворона сядет. Володя рывком распахнул дверь Генкиной комнаты и не двинулся дальше порога. Идиллия! За столом с очередной медичкой вино под холостяцкую закуску потягивает. – Привет! – Генка расплылся в улыбке. – Пришел? Знакомься! Это… – запнулся, вспоминая имя. – Это Танечка! Наша Таня горько не плачет, наша Таня нашла свой мячик! Лицо, оно же морда, у Генки было хмельным (простительно) и скабрезным (убить!). Медичку Володя плохо рассмотрел, мельком отметил – серое в очках, сутулое в красной блузке. – Добрый вечер! – кивнул Володя Тане-медичке. – Выйди! – приказал другу. – Танечка! – Генка, вставая, захватил ее руку и поцеловал. – У нас, у мальчиков, тоже есть свои маленькие секреты! Гораздо меньше ваших! Мик-ро-с-те-лемет-ри-ческие! – выговорил он по слогам абракадабру. – Сей момент буду! Жди меня, и я вернусь! Только очень! – Генка закусил губу, изобразил страсть. – Очень жди! Володя, потеряв терпение, шагнул вперед, отодрал Генку от руки медички и выволок в коридор. – Ты! – прошипел Володя. – Все сделал! Договорился! – Генка, прижатый к стене, поднял руки вверх. – Соседка сдает тебе комнату. Все условия! Мы друг другу не мешаем. Моя Таня, твоя, извини. Штанга. Японский городовой! Надо было прожить почти сорок лет, нарожать детей, чтобы по коммуналкам с залетными старыми девами… – Меня с собой не сравнивай! Что ты Ленке сказал? Ты ее манной кашей обозвал? Обо мне наплел, сволочь? Юбочник! – Володя схватил Генку за грудки. – Прости! – театрально завопил Гена. – Ошибся, больше не буду! Друг! Проси что хочешь! Тебе почка лишняя не нужна? Возьми, вырежи мои почки! – кривлялся Генка. – Идиот! – сбавил пыл Володя. – Хронический, неисправимый, от рождения! – подхватил Гена. – Слушай, а ты меня правда бить собрался? Вот дурак! – Сам дурак! – буркнул Володя, признавая глупость своего поведения. – А-а-а! – завопил Гена. – Убивают! И бросился в комнату. Они не дрались шутейно лет двадцать. А раньше часто случалось: готовятся к экзаменам, час сидят над книжками, два – и вдруг начинают драться-бороться для разминки. Измочалят друг друга, пар выйдет – и снова за учебники или идут за пивом. Таня, вовсе не медичка, а киоскер, торгующая ежедневной, недельной и ежемесячной прессой у станции метро «Полежаевская», двадцати семи лет, не замужем, с роковым потением или, по правде, жировыделением пор лица, как ей казалось – отвращающим мужской пол, загнавшая себя в абсолютные уродины; но тут появился ОН, покупавший каждое утро несочетаемое – «Коммерсант» и «СПИДинфо», жгучий брюнет с улыбкой Сталлоне, чуть уставшего после трех суток перестрелок, ставший предметом ее ночных, утренних и дневных грез, побудивший купить жироудаляющие лосьоны и доводящий ее до обморока. своими: «Здравствуйте! Мерзкая нынче погодка! Мне – как всегда»; а сегодня вовсе лишивший остатков разума: «Во сколько кончаете работу? В семь? Не хотите со мной выпить чашечку чая и послушать вечно прекрасную музыку?» – и она сомнамбулой притащилась к школьной подруге, умолила ее одеть и причесать себя для судьбоносного свидания; но предательские поры лица, она их чувствовала как отдельные организмы, продолжили источать жир в богемно-неубранной комнате Геннадия; она доставала салфетку, промокала лоб, терла подбородок – с ужасом видела на белоснежной поверхности отпечатки бесполезных ухищрений, грязно-коричневые следы двух тональных кремов и порошковой пудры, готова была завыть от отчаяния, но тут появился лысый мужчина, отозвавший Геннадия в коридор. Быстро! Что советовала подруга? Обрызгать лицо из пульверизатора спиртосодержащим лосьоном, досчитать до пяти, промокнуть и напудриться! Таня успела только обрызгаться и промокнуться Двое разъяренных мужчин ворвались в комнату. Свободное пространство – лишь вокруг стола, за которым она сидела. Остальное – мебель, штабеля книг, лыжи, пакеты с неизвестным содержимым, автомобильные покрышки, сваленные в углах, раскладушка под окном. Они бегали вокруг стола. Лысый догонял, Геннадий убегал. Оба кричали о поруганной дружбе. Геннадий: – Я всегда говорил! Вовка! Ты меня знаешь! Бабы вмешаются – прощай мужская дружба! Лысый, он же Вовка: – Скотина! Собака! Сволочь! – Все на букву "С", получалось как стихи. На короткое время они останавливались, часто дергаясь из стороны в сторону, рассчитывая, куда побежит противник, и снова мчались по кругу. Они носились с юношеским азартом, который Таня приняла за дикую ярость. Она не знала, что делать. Испугалась, потому что дерущихся мужчин видела только в кино. Артисты совсем нестрашно наносили удары, а у этих, казалось, дойдет до натурального убийства. Приоткрылась дверь, появилась голова соседки. – Мордобой! – с неожиданным для ее возраста азартом проговорила старушка. – Вчера здесь изнасилованная была. Ой, плакала! Так исходилась, сердешная! А милицию не вызвали! Спорили про перестройку, – донесла соседка. Володя поймал Генку, свалил на раскладушку. Одной рукой захватил ворот рубашки, другой – чуб. Поднимал голову поверженного и бил оземь, то есть о парусину. – Попался, враг народа! Получай! – Дяденька! – плаксивым голосом умолял Гена. – Дяденька, не убивайте! У меня пятеро детей! Заинтересованная соседка на полкорпуса влезла в комнату, попеняла Тане: – Чего ждешь? У Геннадия правда много детей. Двинь лысому, который сверху! Таня, впервые с тринадцатилетнего возраста забыв про жировые поры, встала, подошла к борющимся. В руках у нее был пластиковый пульверизатор. Ненадежное оружие. На подоконнике лежал толстый том энциклопедического словаря. Татьяна схватила книгу, размахнулась и огрела Володю по черепу. Она била одной рукой, и удар получился несильным. Лысый не упал бесчувственно, только развернулся и удивленно посмотрел на нее. Таня мужественно закрепила успех: забрызгала его лосьоном со спиртом из баллончика. Володя задохнулся, закашлялся, свалился на пол. Гена весело загоготал (Тане почудился предсмертный хрип): – Женщины! Вы меня погубите! Только вы меня спасете! Его обидчик стоял на четвереньках, заходился от кашля, сквозь пальцы, которыми он закрывал лицо, обильно текли слезы. – Никак ты ему глаза выжгла! – ахнула соседка. – Слепым останется! – оптимистично заключила она. Медичка, она же киоскер Таня, схватила свою сумочку и бросилась прочь из квартиры. Через некоторое время друзья мирно сидели за столом и ужинали. Володя, которому старушка промыла глаза спитым чаем, вполне зрячий, по-прежнему плакал, но уже не так обильно. Слезы почему-то текли одновременно через нос, поэтому он беспрерывно сморкался в платок. – Хочу заметить, – сказал Гена, – что ваше семейство превратило мою обитель в юдоль печали. Вчера здесь рыдала твоя жена, сегодня ты мокроту развел. – Знаешь, как жжет! – шумно потянул носом Володя. – Чем она меня? Девушек выбираешь, я тебе доложу! Зачем она пульверизатор притащила? Мне спасибо скажи. Точно извращенка. Хотела тебя обрызгать в самый ответственный момент. Понял? И на всю оставшуюся жизнь быть тебе импотентом! Гена поперхнулся: – А с виду не скажешь, медичка как медичка. – Не женитесь на медичках, – напомнил Володя. Гена прижал руку с вилкой к груди: – Вовка! Ты настоящий друг, ты меня спас! Почку я тебе уже предлагал? Не надо? А селезенку не хочешь? – Богатый у тебя организм, – Володя промокнул глаза и высморкался – сколько лишних составляющих. Донор ты наш! Твои бы запасы да на благо собственной семьи. Не подозревая того, Володя предсказал дальнейшее развитие ГТенкиной жизни. РОМАНТИЧЕСКИЙ УЖИН Лене Соболевой позвонила бывшая и единственная жена Гены Лидина Мила-Людмила. Напомнила о сегодняшнем свидании в кафе. Мила выходила на связь два раза в год: за неделю до памятной даты, чтобы Лена ничего не планировала, и утром дня встречи, чтобы подтвердить ужин в кафе. Мила была очень организованной женщиной. Неделю назад Лене ничто не мешало встретиться с Милой. Но сегодня Лена собиралась после обеда в архив, это другой конец Москвы, к семи точно не успеет. И отказывать несчастной (с точки зрения Лены) разведенной женщине, которой только и осталось отмечать первый поцелуй с любимым мужчиной, Лена не могла. Поэтому, подтвердив свидание, Лена задумалась над тем, как его избежать, Ответ лежал на поверхности. Лена поехала по знакомому маршруту – к Гене на работу. Услышав голос Лены в трубке внутреннего телефона. Гена ощетинился: – Не могу выйти! Занят! Работы невпроворот. – Три минутки! – уговаривала Лена. – Говори! – Я же из проходной! Тут все слышат. Пожалуйста, спустись, очень нужно! «Буду нем как рыба, кит и все животные, вместе взятые, – мысленно программировал себя Гена. – Она меня больше не спровоцирует. Еще одна оплошность, и Вовка точно из меня котлету сделает». Гена вышел насупленный и хмурый. Не поздоровался, только вопросительно уставился. Но первой спросила Лена: – Ты помнишь, какой сегодня день? Гена пожал плечами и, тщательно следя за каждым словом, насмешливо произнес: – Взятие Бастилии или Зимнего дворца? День пионервожатого или ассенизатора? – Как тебе не стыдно? – возмутилась Лена. – Умираю от стыда, – заверил Гена. – В этот день, много лет назад, – патетично, вытянув шею, проговорила Лена, – ты первый раз поцеловал Милу в переходе метро со станции «Театральная» на «Площадь Революции»! Гена растерялся и машинально поправил ее: – Тогда «Театральная» называлась «Площадь Свердлова». – Значит, ты помнишь? – обрадовалась Лена безо всякой патетики. – А то! – гордо соврал Гена. – Отлично! Понимаешь, мы этот день каждый год отмечаем с Милой, а сегодня, – тараторила Лена, – никак не могу с ней встретиться. И в конце концов! Кто с твоей женой целовался? Я или ты? – Я! – Гена не уходил от ответственности. «Милка отмечает... каждый год! – лихорадочно думал он. – Значит, помнит, любит? Значит, не все потеряно?» – Ты меня не слушаешь! – насторожилась Лена. – Весь внимание! – Пойдешь? – Куда? – Нет, ну я не знаю! Что я тебе толкую? – Что? – Гена, ты какой-то странный. Не болеешь? – Ленка! Я здоров, как все рыбы, киты и животные, вместе взятые. Четко скажи: что я должен сделать? – Прийти вместо меня в кафе. – Понял. И что сказать? Ты не смогла? – Идиот! – воскликнула Лена. – У вас с мужем наблюдается отвратительная манера обвинять меня в умственной отсталости. – Он сделал глубокий вздох, потряс головой. – Говори адрес и время. На свидание с бывшей женой Гена вышел, отпросившись с работы, за два часа. Правильно сделал. Купил громадный букет цветов в ажурной обертке из фольги. Сообразил, что в ресторане расплатиться денег может не хватить. Рванул домой, занял у соседки. Она имела большие накопления. С непостигаемым упорством экономила каждую копейку и складывала купюры в специально устроенный в матрасе тайник. При этом наследникам ничего завещать не собиралась. Наверное, отказаться от более чем полувековой привычки страховаться на черный день не могла. Хотя в «черный день», который был не за горами, деньги ей точно не понадобятся. – Цветы-то которой? – спросила соседка. – Самой главной, – ответил Гена. Почему он так нервничает? Он Милу знает, как собственную руку. Нет, конечно, за истекший период у Милы могла вырасти бородавка под мышкой. Да хоть дюжина бородавок! Разве в них дело? Дело в том, что он. Гена, знавший многих женщин, любил только одну. И как ни старался, вырвать из своего сердца Милу не мог. Милая Мила! Его детей ненаглядных мать, кстати. И мандражирует он, потому что боится смертельно, что нет у Милы тех же чувств, что презирает она бывшего муженька и в грош не ставит. А почему тогда первый поцелуй отмечает? Вопрос обнадеживающий! С букетом цветов и с потерянным лицом Гена лихорадочно курсировал в скверике у Большого театра. Кафе, куда приедет Мила, в Столешниках, пять минут хода, времени навалом. К Большому стягивались зрители. – Любите балет? – хитро подмигнув, спросил Гену какой-то старикашка. – Или нашу чудную приму? Какая техника! Какая пластика! Я вас понимаю, молодой человек! Хотите совет опытного балетомана? Не передавайте букет через служительницу. Бросьте цветы к ее ногам в финале! К ее пуантам! – К ее чего? – переспросил Гена. Потом понял, что его принимают за поклонника известной балерины, поэтому все пялятся и улыбаются, глядя на вызывающе роскошный букет. Стоп! Балерины и медички отдыхают. Но есть букет, который он сдуру за большие деньги купил и два часа таскает. Что получится? Приходит он к Миле с веником в оборках. Сначала изменил жене, потом три года на глаза не показывался, теперь за цветочками мещанскими рожу похотливую хочет спрятать? Именно так отнесется Мила, он точно знает. Пошлость она не переносит ни в каком виде. Гена переложил букет в левую руку, а правую протянул старичку: – Спасибо за совет! Благодарю! Он вышел на Пушкинскую улицу и двинулся вверх. Внимательно смотрел на встречных девушек. Как назло, попадались одна другой краше. Но и его заветная встретилась. Дурнушка, ее папа был филином, а мама цаплей. В итоге получился совенок на длинных тонких ножках. Гена перегородил «совенку» дорогу: – Девушка! Милая! Помогите мне! «Совенок» хлопнула большими навыкате глазками: – Что вам нужно? – Только одного! – взмолился Гена. – Пожелайте мне удачи! Это вам! – Он протянул ей букет, предварительно вытащив распустившуюся алую розу. – Возьмите! Пожалуйста! Вы в Бога верите? – В целом, – растерялась девушка и взяла букет. – Прекрасно! – воскликнул Гена, освободившись от цветов. – Помолитесь за меня! Я гадкий, мерзкий человек, иду мириться с женой и матерью моих многочисленных детей. Как вы думаете, она простит? Зажглись уличные фонари. В их свете цветная фольга, обрамлявшая цветы, заиграла блестящей парчой, по-новому озарила лицо девушки-совенка. Из уродливой ее мордашка стала почти прекрасной. – Вы верьте! – пылко воскликнула девушка. – Верьте обязательно! И все получится! – Спасибо! – Гена взял ее руку и поцеловал. – Вы мне очень помогли. У вас, не сомневайтесь, тоже сложится на зависть всем подружкам. Вот увидите! Прощайте, милое созданье! – И пошел вверх по Пушкинской. Уличное представление, наполовину скоморошеское, наполовину всерьез, было необходимо ему, чтобы загнать эмоции в привычные стойла. Полностью не удалось, но все-таки успокоился. А иначе? Пришел бы к Миле: поджилки вибрируют, речь заикающаяся – балетоман, одним словом. Мила бы только посмеялась. Она сидела спиной ко входу. Метрдотель показал, но Гена на три секунды раньше вычислил. Ровная спинка, спрятанные под плечистым модным жакетом хрупкие плечи, аккуратная головка – стрижка короткая, а раньше был хвостик, перехваченный аптекарской резинкой. Он узнал бы ее под паранджой! Гена тихо подошел, стал за ее спиной, протянул вперед руку с розой – так, чтобы цветок оказался перед лицом Милы. – С праздником! Мила невольно взяла розу, обернулась, проследила, как Гена обходит стол и садится напротив. Слов у нее не было. Один раз в год Мила снимала панцирь ненависти к мужу, забывала все проклятия, которые он заслуживал, и предавалась сладким воспоминаниям. Гена застал ее безоружной. Но бывший-единственный муж и не собирался нападать. Дружески улыбнувшись, спросил: – Как тебе удалось? – Что удалось? – выдохнула Мила, панически вспоминая, как выглядит ее панцирь. – За три года не постареть, а возмутительно помолодеть. Прекрасно выглядишь! – Он не давал ей вставить слова. Отпускал комплименты, не глядя на нее, а перелистывая меню. – Ты голодна? Я как волк! Давай все закажем? А потом выберем, что нам нравится? – Гена хитро подмигнул. – С ума сошел? – Что-то меня часто стали об этом спрашивать в последнее время. Правда, в основном Соболевы, хотя у самих творится черт знает что. Шеф! – обратился он к подошедшему официанту. – На твое усмотрение. Романтический ужин на двоих. Не скупись, но и помни, что здесь сидят гурманы, а не обжоры. Правильно? Гена впервые прямо посмотрел на Милу. Она кивнула, официант заверил: «Понял, исполню!» – и удалился. Гена почувствовал, что наработки последнего получаса растворяются – он снова впадает в нервный страх. Мила, родная и любимая, руку протяни – близкая, недоступна, как английская принцесса. – Что случилось у Лены и Володи? – спросила Мила. Тема измены, даже чужой, была самой неподходящей, с точки зрения Гены. Ведь будились воспоминания и прошлые обиды. Но он увидел, что за каменным лицом Милы прячется заинтересованность и любопытство. Нет, не увидел, почувствовал! Кроме периодов, когда его голова была занята новой интрижкой, он всегда чувствовал настроение Милы. Как бы ни прятала она свои мысли и желания, он догадывался об истинных эмоциях. Она могла долго хвалить подарок, но Гена безошибочно понимал, что не угодил. Могла ругать его за транжирство, за то, что купил апельсины вместо картошки, но он чувствовал – в душе Милу восхищают безумства, на которые она не способна. И это его чувствование Милы, оказывается, не пропало, не сгинуло! Оно доставляло ему огромное удовольствие. Точно он был музыкальным инструментом, флейтой или скрипкой, которую забросили на чердак, где она долго валялась; но вот достали, пыль стряхнули, заиграли, и звук не фальшивит. Гена сочинил, смешивая факты и домыслы, забавную историю из жизни Соболевых. Главным действующим лицом была штанга – то ли спортивный снаряд, то ли женщина с необычным прозвищем. Лена и Володя, по версии Гены, съезжались и разъезжались, рыдали у него, у Гены, на плече, подстерегали после работы и все пытались выяснить правду про штангу. Мила тихо посмеивалась. Она от всего сердца желала Соболевым счастья и в то же время невольно радовалась, что и у них случились измены и беды. Это как бы снимало часть позора с нее и Гены, уравнивало ее распавшуюся семью с железобетонной парой Соболевых. Официант принес салат с креветками и авокадо, потом горячий жюльен, замысловатую котлету в перьях струганного кокоса, десерт, кофе. Они ели с аппетитом, пили вино, но вкуса не чувствовали. Если бы им подали жареные опилки, они бы не заметили. Разговор, ни на секунду не прерывавшийся, давно вырулил на поле, с которого они не уйдут никогда. Дети. Их характеры, разные и похожие, их будущее, то ясное, то туманное из-за меняющихся пристрастий, их проделки, болезни, учеба, игры, книги, отношения друг с другом и с приятелями… Мила и Гена могли говорить о детях двадцать четыре часа в сутки, и лучших собеседников, чем эти отец и мать, не существовало. Они не говорили тостов, не вспомнили первый поцелуй – вообще не затрагивали причины их неожиданной встречи. Только когда официант принес счет. Мила полезла в сумку и достала бумажник. – Я приглашала, правда не тебя, и я плачу. – Обижаешь, начальник! – надул губы Гена. Он отсчитал деньги, мысленно перекрестившись – хватило, положил их в маленькую книжицу, где покоился кассовый листок счета; На чаевые не поскупился. На улице, когда они вышли из кафе. Мила предложила: – Тебя подвезти? У меня машина. Гена мгновенно почувствовал, что говорит она из вежливости и вовсе не хочет ехать с ним, подвозить к чужому дому. – Благодарствуйте! Уж мы как-нибудь по старинке, на метро. Мы не гордые. Он напялил маску покорного подчиненного, играл в «ты начальник, я дурак». Миле это не очень нравилось (он видел), но ее недовольство для Гены было маленькой компенсацией за его предстоящее вечернее одиночество и за благость, которую она обретет через несколько минут в кругу детей. Они подошли к машине. Гена бросил ревнивый взгляд на водителя, который, увидев Милу, вышел и распахнул перед ней дверь. – Ой! – вдруг сказала Мила и беспомощно оглянулась назад. – Я цветок забыла! И тут же нахмурилась от досады: не смогла скрыть, как ей дорога увядающая роза. Гена сделал вид, что не заметил всплеска эмоций, хотя внутренне ликовал. Он увидел невдалеке торговку с цветами. Тетка мерзла и притоптывала рядом со стеллажом, на котором в белых пластиковых конусах, похожих на перевернутые шляпы гномов, стояли букеты. И тоже мерзли. Гена взял Милу под локоть и подвел к цветам. Он выбрал самый пышный букет, вручил его Миле. Не спрашивая цены, не глядя в бумажник, достал купюру и протянул продавщице. – Это, право, лишнее! – сказала Мила. И Гена, в который раз за вечер, почувствовал, что говорит она не то, что думает, вернее – переживает. Она рада цветам. Именно этим. Принеси он первый пышный веник, Мила бы насмешливо усмехнулась. А замерзший букет прижимает к груди, словно хочет отогреть. Шофер подал машину, задом подъехал к ним и остановился в полуметре. Снова вышел и распахнул перед Милой дверь. Торопил ее или демонстрировал, что Людмила Сергеевна находится под защитой? «Плевать! – подумал Гена. – Ты, братец, жирный, как сарделька, а Людмила Сергеевна никогда толстяков не любила». Гена взял руку Милы, склонился, чтобы поцеловать, и на секунду замешкался. Вспомнил, что два часа назад целовал руку девушки-совенка. Ему вдруг не захотелось повторять с Милой то, что делал с другой. Но в секунду его замешательства он почувствовал, как дрогнула ее рука, точно Мила испугалась, что он раздумает прикладываться, и совершила попытку вырваться. Гена захватил ее ускользающие пальцы, перевернул кисть и прижался лицом к ладошке. Это был не поцелуй, а вдыхание родного запаха, телесный контакт – чувственный и целомудренный одновременно. И снова Гене, будто соединенному с ней общей системой кровообращения, передалось ее чувство – горячего тока в сосудах. Однажды Геннадию делали укол в вену, медсестра предупредила, что он ощутит жар. И действительно, по мере того как лекарство входило в кровь, горячая волна поднималась по руке и расплывалась по телу. И сейчас было похоже – без инъекций, но горячо обоим. – Пока! До свидания! – Мила, преодолевая его легкое сопротивление, забрала руку, отлепила от его лица. Она села в машину, водитель захлопнул дверь. Гена согнулся в поясе, чтобы его лицо оказалось напротив тонированного стекла, за которым только угадывалась Мила. «Я тебя люблю!» – беззвучно, но ясно артикулируя губами, произнес он. Говорил собственному отражению на графитово-черном стекле, как бы в пустоту. Но Мила его видела отлично и знала, что он рассмотреть ее лица не может. Машина отъехала, а Гена продолжал стоять в согбенной позе. – Мужик! Ты охренел? – послышался голос продавщицы цветов. Гена разогнулся и повернулся к ней. – Ты мне сколько заплатил? Десятку! – Она трясла в воздухе купюрой. – А букет стоит пятьсот! Я уж не стала при даме тебя позорить. Гони деньги! Он достал и очистил бумажник, вывернул карманы – набралось семьдесят три рубля. – Нет! Ну я не знаю! – бушевала цветочница. – За свою же доброту и мне расплачиваться! Вот так поверишь людям! Женщина на машине, с водителем, по всему видать, обеспеченная. Я думала, и кавалер у нее подходящий, состоятельный. А ты! Не по сеньке шапка! – Спокойно, девушка (ей было за пятьдесят), не нервничайте! – Гена принялся расстегивать браслет часов. – Вот, возьмите! Корпус позолоченный, двенадцать камней, коллекционная партия фабрики «Полет», – слегка приврал он. – Могу еще предложить донорскую почку. Нет, почку я уже кому-то обещал. – Я не мародерка, – сказала цветочница, пристально рассматривая часы. – А сколько они стоят? – Верных триста баксов! – заверил Гена. – Будьте здоровы, берегите легкие от простуды! Привет мимозам! В метро он обнаружил, что у него нет проездного билета, денег, соответственно, тоже. Пришлось вспомнить старый студенческий прием с перепрыгиванием через турникет. Гена не боялся, что его схватят и отведут в милицию. После такого вечера можно и в каталажке посидеть. АРХИВАРИУС В архиве Лена не стала обращаться к начальнику хранилища, решив, что с работниками среднего звена скорее найдет общий язык. Таким работником оказалась архивариус Анна Ильинична. Хотя название ее должности было звучным, гречески-античным, сама Анна Ильинична производила впечатление кладовщицы на заштатном окладе. Невысокого роста, полноватая, в застиранном синем рабочем халате поверх платья, с хмурым лицом и старушечьим гребнем на макушке. – Никакие дела не выдам, – заявила Анна Ильинична, – без специального разрешения с тремя подписями и печатью. Приемные дни – понедельник и вторник. Она привычным жестом вытащила гребень, провела по голове и воткнула его на прежнее место над скрученной в пучок жиденькой косицей. – Понимаете, – уговаривала Лена, – мне очень нужно. У меня большие неприятности на работе. – Ваши проблемы, – отрезала Анна Ильинична. Выражение это она подхватила в отечественных сериалах, которые заполонили телевидение. А их создатели, соответственно, переняли у зарубежных, попросту – слямзили ввиду лаконичности и смысловой удобности. Но ведь что русскому в веселье, то американцу гвоздь в печенку. И наоборот. Никогда прежде русский человек не говорил другому: это твои проблемы. Он мог чужие проблемы из вредности усугубить, мог пообещать помочь и не сдержать слова; пожать плечами, если не слушались его толковых советов: ну, тебе жить! Но в глаза заявить человеку: твои беды мне побоку, моя хата с краю? Да только самый подлец законченный мог такое сказать. Оттого, что у нее вырвалось чуждое и, как на грех, приклеившееся на язык выражение, Анна Ильинична посуровела еще больше. Не глядя на Лену, перекладывая какие-то бумажки, сказала: – Можно за деньги. Платите и копайтесь. Лена открыла сумку, достала кошелек. – Не мне! – процедила Анна Ильинична. – Через бухгалтерию, третий этаж, двенадцатая комната. Я мзду не беру. Лену грубость архивариуса не испугала. Лена знала таких женщин. Особенно много видела в провинции, когда приезжала к родителям Володи, да и соседки по дому – словно родные сестры Анны Ильиничны. Они давно махнули на себя рукой, не следили за туалетами и прическами, перманентно находясь в схватке с жизнью: с вечным безденежьем, перелатыванием старых платьев, в думах о запасах картошки и капусты в сезон, жесткой экономии на модную кофточку для дочери-подростка или джинсов для сына, – эти женщины старели стремительно и обрастали защитной оболочкой из грубости, сварливости, колючести. Если боец находится на передовой, в тыл – только при ранении, он вынужден поддерживать постоянную боевую готовность. Не исключено, что и Лена Соболева превратилась бы такую же луковицу – ковырни, заплачешь, не подвернись ей денежная и необременительная работа или муж с меньшей, чем у Володи, ответственностью перед семьей. – Дайте мне три минуты! – попросила Лена. – Послушайте! И она принялась быстро рассказывать Анне Ильиничне о своем патентном бюро, о Канарейкине и о том, как честные изобретатели страдают от его коварства. – Что платят за изобретение? – спросила Анна Ильинична, когда Лена замолкла. – Сто минимальных зарплат, – на чистом глазу соврала Лена. – Холера им в печенку! – ругнулась Анна Ильинична. – Минимальная – это моя. Коту на минтай не хватает. Пошли. Какие, говоришь, тебе нужны года? Лена рылась в бумагах до вечера, нашла еще три ворованных изобретения. Анна Ильинична как бы не замечала Лену, только на вопросы, где что находится, отвечала и показывала. Но когда они выходили из здания архива, сказала: – Приходи завтра, доведи уж до конца. Лена пять дней ездила в архив, как на работу. В свое бюро заглядывала рано утром, когда точно не могла столкнуться с Булкиным. Искала в разгроме нужные документы и убегала. Анна Ильинична постепенно привыкла к Лене. В первый день Анна Ильинична смотрела на Лену как на постороннюю. На второй день принесла откуда-то удобную стремянку, вместо той, с которой Лена опасалась грохнуться. На третий день Анна Ильинична позволила для убыстрения работы не ставить вытащенные папки на место – сама потом уберет. Последние два дня Анна Ильинична полностью посвятила Лене и ее поискам. Тот же процесс наблюдался и во время их обеденного перерыва. Вначале Анна Ильинична решительно отказывалась от Лениных бутербродов и пирогов. Потом согласилась попробовать маленький расстегайчик с вязигой, похвалила и дала толковый совет, как можно дешевую рыбу путем припаривания и окрашивания морковным соком замаскировать под благородный лосось. В последний день Анна Ильинична от торта, принесенного Леной, не отказывалась и даже согласилась взять оставшийся кусок домой. Как бы реагировала Лена, если бы какая-нибудь известная личность, вроде телеведущей или модной актрисы, вдруг прониклась к ней, Лене, сердечным расположением, она не знала. Да и какое дело знаменитостям до нее? Но то, что Анна Ильинична сменила гнев на милость, колючесть на мягкость, значило для Лены очень много. Расчувствовавшись, Лена рассказала Анне Ильиничне за обедом про горе-злосчастье, которое вползло в ее семью. Муж ошибочно приревновал ее и ушел из дома. Потом обнаружилось, что он сам не без греха. На работе подлоги вскрылись, дети чудят. Но главное – Володя. И все запуталось, как клубок шерсти, с которым котенок играл, – не размотаешь. – Какое хорошее время у тебя сейчас! – неожиданно сказала Анна Ильинична и впервые улыбнулась. Улыбка, забытая, непривычная для мышц лица, сделала ее похожей на беспомощную старушку, впавшую в детство. Но в то же время увиделось очевидное: что была она когда-то молода, красива, смешлива и неопытна. – Что хорошего? – поразилась Лена. – Замечательное время! – подтвердила Анна Ильинична. Она смотрела в одну точку на противоположной стене, будто прокручивала перед глазами картины молодости. И говорила как бы сама себе: – Мой Николай, муж, был во всех отношениях прекрасным человеком. Но как выпьет! Выноси святых! Такая похоть из него прет, не остановишь! Какая баба – ему не важно, кривая, косая, одноногая – лишь бы чужая. А я вроде сестры ему становлюсь. Трезвый – нини! Проспится, волосы на себе рвет, козлом себя обзывает. После того, как я расскажу про его выкрутасы. Сам-то ничегошеньки не помнит. И: «Нюрочка, любимая, дороже тебя никого нет! Только ты мой свет в оконце!» Сколько слез я, глупая, пролила! Как терзалась! – Ваш муж умер? – тихо спросила Лена. – Наполовину. Парализовало его, два года лежит. Говорить не может, только мычит. В пеленки его кутаю, потому что под себя ходит. – Как же это случилось? – Инсульт. Врачи говорят, давление было высокое, а мы не знали. Да кто его мерил, это давление, мужикам? Пашет и пашет как вол. Голова у него иногда болела. Таблетку анальгина дашь, и забыли. А сыночек в армии у нас сейчас. На подводной лодке матросом служит. Я как представлю: в железной банке, под толщей ледяной воды… Что с лодками у нас подводными случается, сама знаешь… А если война? Анна Ильинична горько вздохнула, с трудом оторвала взгляд от стены, перевела на Лену: – Поэтому вот что я тебе скажу, девонька! Время твое счастливое, и дурью не майся. Ну, почудит-почудит мужик да и одумается. На работе неприятности – тьфу! Нервы серьезно мотать оснований нет. Дети, конечно, присмотра требуют, но на то они и дети. Лена ругала себя за привычку переносить события чужой жизни на собственную. По телевизору показали женщину, которая миллион выиграла. «А что бы я на миллион купила?» – мечтала Лена. Сосед Валера жену побил, она среди зимы в темных очках ходит, синяки закрывает. «А если бы Володя на меня руку поднял?» Ужас! Наверное, умерла бы. И то, что рассказала Анна Ильинична, Лена приняла близко к сердцу, испугалась за Володю. Каждые десять минут бегала звонить мужу на работу. Но его не могли позвать к телефону: то на совещании, то на другой территории, то в котельной… Володя, когда ему сказали, что пять раз звонила жена, а сейчас трубка лежит, потому что Лена сказала: не кладите, я подожду, – помчался в кабинет пулей. Что-то случилось! Во-первых, дети – вечная тревога! Петька особенно, мина замедленного действия. Во-вторых, родители – пожилые, не ровен час… В-третьих, они связались с подсудным делом, криминалом. Но Лена запыхавшегося и взволнованного Володю, когда, он схватил трубку и ответил, спросила: – У тебя голова не болит? – Нет! Почему она должна болеть? Что произошло? – Володя! – паническим голосом умоляла Лена. – Я тебя очень-очень прошу: сходи в медпункт, померяй давление. Полчаса назад Володя обсуждал давление пара в котельной, поэтому переспросил: – При чем здесь медпункт? – Давление – это крайне важно! Если запустить, может быть инсульт! – У кого? Ничего не понимаю! Ленка! Ты откуда звонишь? – Из архива. Володя, я вот еще думаю: вдруг Петеньку в армию заберут? И на подводной лодке он будет служить? – Петьке двенадцать лет, – напомнил Володя. – И все-таки мне страшно! – всхлипнула она. – Говори толком! Дети, родители, а может, на тебя наехали? Что случилось? Конкретно? – Конкретно ничего, то есть ничего явного. Но сколько на свете опасностей! Скажи мне, только честно, войны не будет? – Какой войны? С кем? Ленка! Все живы и здоровы? – Пока – да! Но, Володя… – Стоп! Отвечай на мои вопросы! – Хорошо! – обрадовалась Лена. Суть-принцип ее жизни последние почти двадцать лет заключался в том, что она гребла веслами, а руль держал Володя. Она принимала мелкие решения, он – судьбоносные. Лена была за щитом, который не только оберегал в целом семью, но промокашкой впитывал ее страхи и гипотетические беды. – Где дети? – строго спросил Володя. – В школе, – отчеканила Лена. – У Пети контрольная по математике, Настя задержится, у нее дополнительные по английскому. – Мои папа или мама... звонили? Кто-то при смерти? – Нет! Боже упаси! – Тебя... тебя шантажируют, угрожают? – Ой, да кто же? Мы тут с Анной Ильиничной одни. – Ленка! Я ничего не понимаю! – Володя, померяй давление! – Какое, к лешему, давление? – Артериальное. Ты не подозреваешь, но может случиться… – Ленка! – перебил Володя. – Вы там выпиваете? – Нет, конечно! Что за глупости! – Тогда!.. – взревел Володя. – Тогда какого рожна ты звонишь и панику наводишь? Белены объелась? Он оскорбил в ней святое – заботу о его жизни, Лена обиженно шмыгнула носом и сказала, стараясь придать голосу нейтральную безучастность (получилось как у девочки, которая в детской игре изображает «плохую папину начальницу»): – Звоню тебе, чтобы сообщить, что мы нашли еще десять изобретений, присвоенных Канарейкиным. Если ты не передумал участвовать в этом деле, то можешь получить документы. Лена опускала трубку на рычаги и слышала Володин голос. Кажется, он говорил «Погоди!». – Погоди! Ленка! – кричал Володя. – Объясни, кто тебя встревожил? Почему? Ответом ему были короткие гудки. Перезвонить ей? Но как называется архив, где находится, какой там номер телефона, Володя не знал. Да и некогда ему было выяснять! За спиной стоял начальник цеха и терпеливо дожидался, когда Владимир Анатольевич закончит личные беседы и вернется к служебным делам, отлагательства не терпящим. Простившись с Анной Ильиничной как бы навсегда, если надобности не возникнет, Лена все-таки приехала к ней в архив через два дня. Привезла подарки: шерстяные носки, сама вязала, на пятке и мыске прочная капроновая нить проложена, долго не протрется, – это для сына-матроса. А Николаю, мужу-инвалиду, отчества Лена не знала, она купила памперсы специальные. Несколько месяцев назад увидела их в аптеке (очередное средство от облысения покупала) и чуть со смеху не покатилась. Это кому же? Где такие младенцы с талией чуть не в метр? А цена! Напрасно потешалась, оказывается – для лежачих, скорбно больных взрослых людей. Деньги от семьи Лена не отрывала, она ведь кошелек нашла, а в нем – три тысячи семьсот сорок рублей. В милицию не отнесла, не верила, что владельцу отдадут. Все на памперсы потратила, осталось сто рублей. На них Лена в переходе метро купила гребень лично для Анны Ильиничны. В ее-то гребне, постоянно по привычке вынимаемом и на место вставляемом, уже трети зубцов не хватает. Анна Ильинична не только не обрадовалась подаркам, но и разозлилась на Лену: – Ты что придумала? Я Христа ради не живу! Забери, чтоб глаза мои не видели! Повернулась спиной и ушла, точно Лена посторонняя. Лена подарки, конечно, оставила. Не такая уж Анна Ильинична расточительная, чтобы выкинуть полезные вещи. Лена Анну Ильиничну понимала: если ты рассчитываешь только на себя, то выдержишь; станешь надеяться на помощь других – сломаешься. Неизвестно, как у самой Лены в будущем, в старости сложится. Это сейчас она разбаловалась с Володей. А дальше? Да и где Володя? Бесчувственный! Жестокий! Дурак несчастный! Или счастливый? Володя тем же вечером приехал домой за документами. КАПУСТНЫЕ ШНИЦЕЛИ "Я его встречу гордая и неприступная, как статуя или Зоя Михайловна, – думала Лена. – На ужин приготовлю капустные шницели. Володя обожает капусту. Точно кролик! Не годится. Буду холодной и неприступной, он покрутится вокруг статуи и уйдет. А если томно-загадочной? Вопрос задать, например, из Алкиной книги про секс. Как ты полагаешь, Володя, продуктивны ли индивидуальные упражнения по самопоиску эрогенных зон с помощью гусиного перышка?.. Ужас! От человека, который бы у меня такое спросил, я бы на километр убежала. И никаких актерских данных у меня нет. В школьном театре даже роль прислуги не поручали, только фамусовское общество в толпе изображать. Не будет ему капустных шницелей! Специально сделаю морковные котлеты и назло чеснока в них не положу! Володя однажды сказал, что неспособность к притворству – самое лучшее мое качество. Может, оно и лучшее в мирное время, но во время боевых действий отрицательное. Морковные котлеты – гарнир, а главное блюдо? Рыба или мясо?.." «С визитом заявлюсь или мириться окончательно?» – сомневался Володя. Правильно отец говорил: никогда не ссорься с женой! Во-первых, правым не можешь быть по ее определению. Во-вторых, завертится ерунда, не расхлебаешь. Измена – не ерунда! Но была ли измена? Допустим, была. Что дальше? Не бросать же ему детей и Ленку, они без него пропадут! Если измены не было, то тем более следует жить по-старому. Получается: два уравнения с разными значениями имеют одинаковый ответ. Что и требовалось доказать! То есть пришел туда, откуда ушел. До чего же надоела столовская еда! А у Ленки на ужин какая-нибудь вкуснотища, вроде капустных шницелей… Стоп! Он за харчи не продается!.. А за что продается?.. Вообще не продается! Конечно! Этакий беспродажный идиот. Только покупателей маловато. Дверь ему открыли дети, Лена на кухне гремела кастрюлями. Петя и Настя, как видно, подготовились к его приходу. – Папа, у меня завал по алгебре, – сказала Настя, – или ты мне объяснишь интегралы, или в четверти «неуд» будет. – Папа! – вступил сын. – Я не понимаю задачи на движение. Когда один из пункта А, другой из пункта Б навстречу вышли. Повернувшись к ним спиной, пристраивая куртку на вешалке, Володя болезненно сморщился. Он отсутствовал несколько дней, а дети уже в проблемах. Пусть они на девяносто процентов придумывают эти проблемы! Тем хуже! Хотят вернуть отца в семью любыми способами! Он заставил их страдать! – Разберемся, – пообещал Володя, повернувшись лицом и потрепав их макушки. – Только я с мамой парой слов перекинусь, хорошо? Он зашел на кухню, приблизился к Лене, которая что-то переворачивала на сковороде, потянул носом воздух: – Капустные шницели? – Нет, морковные котлеты... без чеснока! – Лена храбро встретила его взгляд. Ее лицо всегда было открытой книгой. Сейчас, в ореоле волос химического цвета, с тонкими, под вопросительный знак выщипанными бровями, «книга» читалась не столь легко. Но глаза не замаскируешь! В них плясали испуг, отчаяние и готовность к подвигу. Однажды, у родителей в Большеречье гостили, решили сходить в поход. На пути была река, через нее ходуном ходил подвесной мост. Лена издалека его увидела и ахнула: «Это на маршруте? Нет! Только не на ту сторону!» Но дети легко перебежали на другой берег реки. Володя подталкивал жену: «Давай, не бойся!» Она делала два шага вперед и шаг назад. При этом бормотала: «Я не боюсь! Ни капельки не боюсь! Ой, мамочка! Уже иду. Я, честно, иду!» Два шага вперед и шаг назад – и глаза точно как сейчас. Мост Лена преодолела на четвереньках, и шум реки не гасил ее панического верещания. Володе нужно было сказать что-то подбадривающее и оптимистичное. – Я давление в медпункте измерял! – придумал он. – Правда? – обрадовалась Лена. – Какие значения? Значений человеческого артериального давления Володя не знал. Атмосферы в паровых котлах помнил отлично, но здесь они не годились. – Зачем ты обманываешь? – Лена так же хорошо читала по лицу мужа, как он по ее. – Иди к детям. Повернулась к своим кастрюлям, давая понять, что разговор окончен. Через час от благодушного, миротворного, покаянного и всепрощенческого настроения Володи не осталось и следа. Его дети были непроходимыми тупицами! Он двадцать раз объяснил интегралы! Он Петьке зависимость времени, расстояния и скорости до хрипоты вдалбливал. А сын упорно делит скорость на время! Не понимают! Если ваньку валяют, то слишком натурально! Хоть простейшую задачку или пример могли бы решить? Нет! Два бревна – в шестом и в одиннадцатом классе! – Папа! – призналась Настя. – Мне очень многое в математике непонятно! Например, если число умножить на один, то получится то же самое число, верно? Восемь на один – будет восемь. А если умножить на один и пять десятых, то число увеличится не на полтора себя, а только на пятьдесят процентов. Восемь на полтора – двенадцать! Где логика? – Точно! – подхватил сын. – Настька права! Это же глупость! Если умножить на ноль пять, то от умножения получается уменьшение наполовину. Восемь на ноль пять – четыре! Какое же это умножение? Володя смотрел на них с ужасом. Элементарных вещей не понимают! Таблицы умножения! Две недели назад голова у них нормально варила, а теперь вместо мозгов каша или свинец. Он рванул на кухню. Лена таки наступила на горло женской гордости: капустные шницели приготовила. Отварила листья капусты в соленой воде, отбила черенок деревянным молотком, свернула конвертиком, в кляр окунула, на смеси растительного и сливочного масла поджарила. Она мысленно подсчитывала убыток семейному бюджету, если морковные котлеты (два килограмма моркови по двадцать пятьдесят плюс специи) не удастся скормить за ужином. На следующий день морковные котлеты пережаренные только общепит может подсунуть. Вот если их не жарить – другое дело, полуфабрикат. Лена совершенно не переносила понятие «пищевые отходы». Хлеб черствый – какие же это отходы? За каждым граммом продуктов, которые мы едим, – человеческий труд. Вам будет приятно, если ваш труд на помойку идет? Лена планировала, что несъедобные морковные котлеты отнесет соседке с первого этажа, которая бездомных собак подбирает. Неизбалованные псы всеядны, тухлые сардельки с упаковкой проглатывают… – Ты знаешь, что происходит?! – вбежал вдруг на кухню Володя. – Отдаешь себе отчет?! Он схватил ее за руку и потащил в большую комнату. За столом, раскладываемым только для гостей, сидели дети, взъерошенные и испуганные. Столешница, без парадного случая разложенная, была завалена тетрадями, учебниками, ручками, черновиками. – Как ты допустила? – кричал Володя. – Это же катастрофа! От котлет, бездомных собак, полуфабрикатов и загубленных продуктов мысли Лены не мгновенно переключились, ушло секунды три. Затем понадобилось спросить себя, отчего Володя взбеленился, – две секунды. Настя позировала почти голяком, Петька в школу срамную книгу притащил. На обдумывание действий времени не ушло. После пятисекундной заминки Лена стала на линию огня и закрыла телом детей. – И что такого? Зачем кричать? Сначала надо вникнуть. Петя не до конца все понял, он же у нас неиспорченный! Петенька, скажи папе, что тебя секс не интересует! – Ага! – подтвердил Петя. – Как бы не интересует. – И Настенька! – воскликнула Лена. – Конечно, с первого взгляда можно подумать! Но если вглядеться! Все это видно и на пляже, а основное закрыто. Надо, может быть, наверное, доверять детям! Настя, скажи папе, что ничего себе не позволяла. – Папа! – послушно отозвалась Настя. – Я дубовая девственница. Пока. Кто-то из них сошел с ума. Володя им – про интегралы и задачи на движение. Они таблицы умножения не знают! Лена – про пляжи и секс! Издеваются! Сговорились и пытаются внушить, что папа ненормальный! От злости у Володи покраснела лысина, глаза бегали из стороны в сторону, пока не остановились на стене. Портрет Пушкина, выжигание по дереву, без малого плод двадцатилетнего художественного творчества! Не было! Только темное пятно на выцветших обоях. Знак! Символ! Он – не Пушкин, а Володя – был главой семейства, все было под контролем, а теперь из него хотят придурка сделать! – Не выйдет! – Володя в сердцах стукнул кулаком по столу. Учебники и тетради подпрыгнули, Настя испуганно ойкнула, Петя полез прятаться под стол. – Я вас к ногтю! – бушевал Володя. – Я покажу, кто в доме хозяин! Узнаете, где раки зимуют! Лене удалось превратиться в ту, которой мечтала быть, – в статую говорящую. – Дочь! – загробным голосом произнесла она. – Отдай папе документы. В спальне на тумбочке… Петя! Не бойся, сыночек, папа тебя не тронет. Дети! Проводите отца. Там, в прихожей, пакет лежит с его новыми трусами, отдайте!.. Но как только хлопнула за Володей входная дверь, «статуя» треснула, и Лена завопила: – Где наш Пушкин? – Я его бедным отнес, – признался Петя. – Каким бедным? – На ярмарку. – На базар? Петя! Ты уносишь вещи из дома и продаешь на базаре? – Лена рухнула на близстоящее кресло. – Все так делают, – пожал плечами сын, – у кого по труду плохие оценки. – Мама, успокойся! – сказала Настя. – У нас в школе была ярмарка всяких поделок и детского творчества. Вырученные средства шли для малообеспеченных семей. – Я не виноват, – встрял Петя, – что по труду плохо учат. – За сколько? – простонала Лена. – За сколько нашего Пушкина продали? – Не дожидаясь ответа, обрушилась на дочь. – Ты-то! За братом не смотришь! Святого не бережешь! Что вы с отцом сделали! Вы его лицо видели? Куда вы его прогнали? Не дети! Изверги! – Ты же сама велела! – возмутилась Настя. – Мама, он трусы не взял, – отметил Петя положительный момент и мудро умолчал о замечании папы, что «пусть ваша мать сама трусы в горошек носит». Почему у других дети как дети? Чужие – все такие смирные, тихие! Пошалят немного и успокоятся. Но ее дети! Душители! Кровопийцы! Володя пришел – ведь точно мириться, лицо у него было покаянное и ласковое, про капустные шницели спросил. Нет! Родные детки довели отца до кипения, а ее, мать, хотят в гроб загнать! – Если вы!.. – Лена вскочила, подняла руки и затрясла кулаками. – Если вы не съедите все, что на ужин приготовлено! Если вы Пушкина на место не вернете! Если вы родителей не любите!.. То я… То я… Придумать кару не удавалось. Сотрясая в воздухе кулаками, ушла в спальню, чтобы там выплакаться. Петя и Настя, прикинувшись, что отстают по математике, настолько усердно заблокировали свой понятийный аппарат, что, занимаясь с отцом, не могли вспомнить и предыдущий учебный материал. Им не пришлось изображать из себя тупиц, выходило совершенно искренне. А папа очень расстроился, поругался с мамой, опять ушел. – Никогда бы про нашего папу не подумала, – задумчиво сказала Настя брату, – что он возьмет в привычку хлопать дверью. Точно у него кризис! – Финансовый? – спросил Петя. – Психический. Мы однажды на субботнике в учительской окна мыли. А там в шкафу протоколы педсоветов. Такое учителя несут! Как про больных на всю голову про нас говорят. И главное, все мы в кризисе и в переходном возрасте – и в первом, и во втором, и в одиннадцатом классе. Из класса в класс переходим и кризис за собой тащим. – Скажешь маме, что я из-за кризиса по возрасту Пушкина толкнул? – Надо найти того, кто нашего Пушкина купил. – Рамку физрук, а самого Пушкина уборщица тетя Зина, я их отдельно продавал. – Вот теперь пойдешь и будешь торговать обратно. Могу дать тебе триста рублей в обмен на твой плеер. – Фигу! – возмутился Петя. – Как тебе не стыдно? Мелочишься, когда счастье родителей поставлено на карту! Не перебивай меня! Если у детей каждый год кризис, – рассуждала Настя, – то, может, он и в дальнейшем, у взрослых, сохраняется… – Ага! – подтвердил Петя. – Я слышал, что у шизиков каждую весну и осень обострение. А почему мы раньше у папы ничего такого не замечали? – Мама тоже не в порядке. Нормальный человек будет такую прическу делать или брови уродовать? Настя напрочь забыла, что сама толкала маму на обновление внешнего вида. – Давай им врача вызовем? – предложил Петя. – У Кольки Панова отец в сумасшедшем доме работает. – Это крайний вариант. Надо попытаться обойтись своими силами. – Хочешь вместо плеера скейтборд, но двести пятьдесят? – Зачем мне скейтборд в зиму? Неблагородно, Петя, экономить на родителях! Надо составить план. Они давились капустными шницелями, морковными котлетами, свиными отбивными. Больше не лезет! Они знали, кому мама относит объедки. Движимые любовью к родителям, подчистили холодильник – сыр и колбасу, творог и сметану, будто сами съели, вытащили. Петя стоял на лестничной клетке, наблюдал через открытую дверь свою квартиру, как бы мама не вышла. Настя собачнице с первого этажа провизию выгружала: это вашим питомцам! Утром Лена, конечно, одумалась. Детей проклинать никуда не годится. Они, бедняжки, на нервной почве всю ночь кушали. – Вы помните, что я вчера говорила? – спросила Лена за скромным завтраком, состоящим из одних яиц. – Все забудьте! Ваша задача учиться, учиться и еще раз учиться, как говорил… – Папа? – подсказал сын. – И папа тоже! – заверила Лена. «ГЛАВНЕНЬКОЕ» Лене позвонил Родион, вежливо спросил, не может ли она уделить ему час времени. Лена ответила согласием и, пока Родион ехал, готовила речь в защиту любимой подруги. Куда ни глянь – в каждой семье неприятности. Вот и до Аллы с Родионом докатилось. Мужики, конечно, во всем жен обвиняют. Какие претензии Родион может выставить к Алле? "Те самые, что и я к ней! – с ужасом поняла Лена. – Нет, так не годится! Алла удивительный человек! Верный и самоотверженный. Надо привести примеры. Она в детстве три дня рыдала, когда ее кошка сдохла. Она вечно забывала взять в школу ручки, но всегда делилась завтраками…" Родион не собирался обсуждать с Леной свою семейную жизнь. Он вез ей для прочтения и оценки литературный плод тяжких усилий. В шестилетнем возрасте, едва выучив буквы и научившись понимать слова, Родион уже мечтал быть писателем. С детства он старался запомнить впечатления, чтобы потом их отразить на бумаге, он неутомимо читал великих, полувеликих и макулатурщиков, чтобы набраться мастерства. В юности Родион сочинял стихи, подражательные текущему кумиру, и печальные рассказы про думы телеграфного столба или судьбу заброшенного ботинка. Телеграфный столб, у которого поднимали лапу собачки, целовались влюбленные и спали пьяные, становился мудрым философом-созерцателем. Старый ботинок оказывался терпеливым вместилищем человеческих эмоций, потому что в зависимости от настроения хозяин по-разному нажимал на каблук, шаркал или почти летел по воздуху. Родион готовился к поприщу, к тому, что Юрий Поляков в «Козленке…» точно назвал «главненьким». Родион окончил факультет журналистики и, хотя его приглашали в достойные газеты, остался на вольных хлебах. То есть на жизнь зарабатывал статьями в нескольких изданиях, где числился внештатником, и корпел над «главненьким». Заметки, очерки, корреспонденции он писал легко и свободно, мук журналистского творчества не знал. Но стоило ему уговорить себя сесть за «главненькое», как начинались нешуточные страдания. Мысль, при обдумывании казавшаяся пародоксально великой, на бумаге становилась избитой и банальной. Словесная упаковка мысли – рожденные в тяжких корчах образы, сравнения, метафоры – оказывалась вычурной и беспомощной. В каждом предложении, долго смакуемом в уме, виделись стилистические ошибки. Слова переставали слушаться, отказывались семантически сочетаться друг с другом, враждовали с автором. Не говоря уже о фонетике! Какая-нибудь нарочитая аллитерация на кувырковое «пр» – приблизился, прыгнул, пролетел – выглядела безграмотностью графомана. Под псевдонимом Тит Колодезный Родион мог за три месяца написать детектив. Он брал в соавторы Аллу, хотя жена не делала тексты лучше, сам бы он занятнее изобразил. Но так сохранялась идея халтурки, писания левой ногой, а не серьезного творения. Когда работал над детективами, точно открывал водопроводный кран, из которого лилось быстро и весело. Садился за «главненькое» – и пробирался по миллиметру в диких джунглях, потный и злой на собственное бессилие. Возможно, истомившись за долгие годы от проклятого «главненького», Родион и бросил бы его к чертовой бабушке, но великого произведения с терпеливым энтузиазмом ждала Алла. Она готовилась и как жена гения, которая поедет в Стокгольм разделить с мужем триумф Нобелевской премии, и как литературный критик, перелопативший литературоведческие горы и во всеоружии готовый дать отпор хулителям. Терзания Родиона только укрепляли Аллу в мысли о его великом таланте. Оформив, наконец, еще не «главненькое», а подступы к нему, Родион не показал текст жене, а повез его Лене Соболевой. Дело было в том, что своей сверхзадачей Родион считал слияние несоединимого: массового сознания и подлинной литературы. Чего греха таить, в глубине души он мечтал стать мессией, которому удастся путем словесных инъекций вылечить народ от ментального прозябания и поднять на высокую философскую ступень парения духа. Лена Соболева и была тот самый народ. Не примитивно черноземный, а с хорошими задатками. Однажды она поразила Родиона, сказав о гиганте русской литературы: – Лев Толстой очень гениальный писатель. Но вот Наташа Ростова… Я специально перечитала, когда выросла. Ну не совсем точно пишет! Он думает, как думает мужчина, как должна думать молоденькая девушка… Сформулировать, в чем именно заблуждался классик, Лена не могла, но попросила Родиона не передавать ничего Насте. Все-таки Лев Толстой плохому девушку не научит! Когда Родион протянул Лене рукопись: «Я тут начирикал несколько страниц. Прочитаешь? Хотелось бы знать твое мнение», – она растерялась. Значит, обсуждать достоинства и недостатки Аллы не будут? На всякий случай уточнила: – Как моя любимая подруга? – Жива, здорова, чего и вам желает. Это так, – Родион небрежно показал пальцем на рукопись, – ничего серьезного, наброски. По его притворному тону Лена безошибочно поняла, что ей вручили «главненькое». За что? Почему ей? Дядей Родионом завладела Настя, которая страшно гордилась знакомством с Титом Колодезным, выпытывала у него хлесткие оценки творчества писателей прошлого и настоящего, для памяти записывала в дневник, а потом щеголяла в разговорах с приятелями и даже вставляла в школьные сочинения, чем приводила в ужас учителя литературы. Настя и Родион отправились пить чай на кухне, а Лена пошла в комнату, села за стол, включила настольную лампу и пересчитала страницы. Десять! Лена тяжело вздохнула – вот оказия! Ни заголовка, ни абзацев, даже первая красная строка отсутствует, без диалогов – ни одной передышки! Только плотные ряды слов – как упорядоченные и припечатанные тяжелым катком насекомые, длинные и короткие. Чтобы не сбиться, Лена водила по строчкам пальцем: «Ночь вползала в дом, без усилий преодолевая оконное стекло, просачиваясь сквозь стены и потолок. Она походила на эфирное животное, состоящее не из членов и органов, а микроскопических зверьков, по одиночке безобидных, вроде саранчи или тли, но непобедимых в космической массе. Зверь-ночь с ее атомами темноты стремительно, как невидимый и грозный вирус, пожирала молекулы воздуха…» И далее на трех страницах описывался процесс вроде фотосинтеза в растениях, в результате которого «бледно-дымные» сумерки превратились в «грифельно-лиловую» темноту. Появился герой. Лена дважды перечитала: точно, мужчина, сидит как бы на полу в темной комнате и думает. Имени у действующего лица нет, только «он». Страдает, похоже, но отчего – не ясно. То есть ничего конкретного: жена изменила, с работы выгнали, болезнь страшная – не указывается. Только идет мучительный и долгий (пять страниц) анализ. Клокочет в голове у бедняги, пенится, то утихнет, то с новой силой забурлит. Следить за внутренними загадочными переживаниями «его» Лене было трудно. Она невольно отвлекалась на посторонние мысли: всего приготовила пять порций рыбного филе на ужин; по одной ей и детям, две Родиону, а если Володя придет? Можно быстро разморозить куриную отбивную… Лена одергивала себя и вчитывалась в текст, в котором «он» скручивался в «турбулентную спираль стыда и позора» и тешился «сладкой цикутой самооправданий». К рассвету «он», похоже, как бы немного успокоился, даже переродился, если за таковое считать «ток новой крови по шершавым руслам напряженных сосудов». На последних страницах описывалось наступление дня, то есть борьба света и тьмы, которая закончилась полной победой солнца. Лена последние страницы пробежала глазами, решив, что для постижения темы и идеи произведения они большой роли не играют. Лена так старалась вникнуть в мысль писателя, аж вспотела! Но мысль не далась! Лена вытерла испарину на лбу и задумалась над тем, что скажет Родиону. Конечно, надо хвалить. Алла тысячу раз говорила, что в глаза писателя и прочего художника надо хвалить много и беззастенчиво. Потому что все художники, во-первых, страшно ранимы, просто без кожного покрова существуют и от любого мало-мальски критического замечания могут впасть в депрессию, пьянство и творческую импотенцию. Во-вторых, они верят, как дети или малахольные, самой чудовищной лести. Скажи поэту скромного дарования, что он переплюнул Байрона, – радостно вспыхнет, будет отнекиваться, но поверит! Драматург заштатный примеряет на себя славу Мольера, а художник при кинотеатре давно оставил позади Рубенса. Лена была готова хвалить Родиона, но в каких выражениях? Ведь надо умно и аргументирование. Когда ее знакомили с поэтом Шульгиным, Алла подсказала какие-то два слова. Первое было связано с живописью. Графика, акварель, картина маслом? Передвижники, импрессионисты? Точно! Импрессионистично! Это как? А второе слово решительно вылетело из памяти. Но Лена помнила, куда его записала – на оборот квитанции из обувной мастерской. Квитанцию не выбросила: вдруг подметка на Петиных ботинках оторвется? Вот она и придет с рекламацией. Она порылась в сумке и нашла квитанцию. Так и есть: суггестивность. С чем ее едят? Лена встала из-за стола, на цыпочках прокралась в большую комнату. Пете сделала знак «тихо, молчи!», приложив палец к губам. Взяла с полки словарь иностранных слов и шмыгнула обратно. Минут десять зубрила значение мудреных слов. Когда Лена пришла на кухню, она строго приказала Насте выйти, словно собиралась вести речь о неприличных вещах. На самом деле опасалась, что дочь легко разоблачит ее лукавство. – Родион! – патетично начала Лена. – Ты написал выдающееся произведение! В нем так импрессионистично, то есть непредвзято и естественно, запечатлен реальный мир в его подвижности и изменчивости. – Лена видела перед глазами словарь и отчитывалась, как на уроке. – Тебе удалось развить реалистические принципы искусства, характерна передача тонких настроений, психологических нюансов и тяготение к пейзажной программности, интерес к гармоничной красочности. Также можно отметить суггестивность – активное воздействие на воображение, эмоции, подсознание читателя посредством отдаленных тематических, образных, ритмических, звуковых и прочих ассоциаций. Уф! – выдохнула Лена, отбарабанив. Она села на стул и повела плечами, чтобы расслабить спину, в которую во время монолога точно кол вогнали. – Мура? Да? – усмехнулся Родион, кивнув на рукопись. – Почему сразу «мура» – ? – возмутилась Лена. – Я же говорю: очень импрессионистично и… – Здорово тебя Алка натаскала! – рассмеялся Родион. – Ладно, давай без реверансов. Совсем никуда не годится? – Родик! – заюлила Лена. – Почему я? У тебя столько друзей из мира искусства! А я кто? Родик, не обижайся, я глупая, а ты очень-очень умный. – Как вутка, – задумчиво сказал Родион. – Моя бабушка говорила не «утка», а «вутка». Умный как вутка… – Родик! – Лена испугалась, что своим неуклюжим враньем нанесла непоправимый вред его творческому вдохновению. – Ты страшно талантливый! – Страшно, аж жуть, – подтвердил он. – Ну, хочешь, я правду скажу? – решилась Лена. – Валяй! – Понимаешь, когда я читала это… – Лена кивнула на рукопись, – это произведение, я физически чувствовала, как тяжело оно тебе давалось. Ты мучился, но ведь и я не отдыхала! Один раз в интервью услышала, как писатель говорит, что ему каждая строчка дается потом и кровью. Подумала тогда: неужто мы, читатели, изверги какие или вампиры? Зачем мне его пот и кровь? И твои тоже… Но с другой стороны! Родик! Вот ты свои детективы со смешком называешь телячьей жвачкой. А мне они нравятся! Не последний, конечно. – Лена решила быть до конца откровенной. – Если из твоих детективов вынуть убийства, трупы, сцены насилия, секса… – Что же останется? – рассмеялся Родион. – Останется правда жизни! – пафосно, но теперь искренне воскликнула Лена. – Вот, например, «Любовь под дулом автомата»! Там, помнишь, жена узнает, что ее муж торгует наркотиками, а у нее брат наркоман? И ты одной фразой! Одной, я наизусть помню, все ее метания описал! «Схватка чести врожденной, будь она неладна, и приобретенной привычки к комфорту»! У моей мамы сестра двоюродная была, замужем за директором гастронома, ее в милицию вызвали. Говорят: против мужа не требуем свидетельствовать, но как коммунист подскажите нам его связи. Точно как у тебя! Или в романе «Удавка надежды»! Ты описываешь детство мальчика. Я же Петьку своего узнала! А раньше думала, зачем этот идиот с друзьями по чужим окнам снежками пуляет? Лена помнила эпизоды из книг лучше, чем сам Тит Колодезный. Но и он увлекся, поддался ее горячности: – А помнишь где-то… «Озноб в пустыне», кажется… Там парень объясняется в любви девушке, которую спас от банды маньяков. Как эта сцена? – Не обижайся, Родик! – честно призналась Лена. – Может, оно суггестивно или импрессионистично, но не жизненно! Твой герой шпарит как по писаному. А на самом деле ребята, когда первый раз в любви признаются, заикаются, трясутся осиновыми листами и вообще неромантично вибрируют. Себя вспомни! Вас так жалко! Как будто больной у тебя лекарства просит. Вот поэтому, ты на будущее запомни, многие девушки по доброте сердечной говорят «да», а потом раскаиваются и маются. Настя, которая давно подслушивала за дверью, не выдержала и протиснулась в кухню: – Я тоже хочу сказать! Какой классный мочила в «Забытом алиби»! Но почему он боится тараканов и пауков? – Это как раз правильно! – не согласилась Лена. – Будь он стопроцентно оловянным, исчезла бы человечинка, слабинка. И получился бы железный дровосек. Читательская конференция продолжалась за ужином. Родион, который скрывался под псевдонимом, наотрез отказывался от мероприятий вроде раздачи автографов в книжном магазине, с удивлением обнаружил, что его «халтурка» вызывает совершенно неожиданные мысли и рассуждения у читателей. Петька, не участвовавший в дискуссии по причине возраста и нелюбви к чтению, удостаивался периодически хитрых подмигиваний дяди Родиона: мол, мы с тобой мужики, а не такие восторженные барышни, как мама и сестра. Но внутренне Тит Колодезный ликовал. У него возникло слабое, робкое подозрение: может, мое «главненькое» уже началось? Ведь я могу чуть напрячься и сделать детектив-конфетку! И буду работать без запорных вымучиваний, а в кайф, легко! Гори она синим пламенем, литература для избранных, инъекции для народа! Как быть с надеждами Аллы? А перестроить ее! Переориентировать с литературной критики на коммерческие рекорды тиражей. Пусть гордится миллионами экземпляров, тем более что до миллионных тиражей дело дойдет нескоро. Прощаясь с Леной, Родион обратился к ней с просьбой: – Настя поила меня потрясающим зеленым чаем. Ты знаешь, я старый любитель чая. Этот великолепен! Китайский? Не подаришь пачку? Лена удивилась: зеленого чая в доме не имелось. А когда Настя показала, что она заваривала, Лена обомлела. Это было средство от облысения, купленное для Володи! – Э-э-э, – протянула она, – китайский… чай. Возьми, конечно, пачку... одну... попробовать. Родион вышел на улицу, покачал головой и велел себе: «Запомнить! Художественная деталь! Казалось бы, добрейшая женщина, накормит до отвала, но скупится презентовать пачку чая, которых у нее в шкафчике батарея». Только он ушел, Лена набрала телефон Аллы. Сказала, что к ним заглядывал Родион, положил глаз на китайский чай, который с побочными эффектами. – Закрепляет или слабит? – деловито уточнила Алла. – Борода в желудке может вырасти! – Чего-чего? – Шутка. Ты за мужем понаблюдай. Если обойдется, то у меня этого чаю завались, а следующие поставки ожидаются нескоро. Только Лена положила трубку, телефон зазвонил. Гена Лидин заговорщицким шепотом сообщил: – Ленка! Я дома, у Милы и детей то есть. Вторую ночь. В смысле, не в спальне, в гостиной на диване мне стелют. Врубаешься? – Гена! Это прекрасно! – обрадовалась Лена. – Гораздо прекраснее, чем прекрасно! Требуется твой совет. Скажи, стоит клясться про будущее в верности или лучше умолчать? – Подожди, я должна подумать. – Соображай быстрее, я трубку в ванную притащил. Не могу я тут вечно сидеть, когда дети еще немытые! – Гена! Клянись! – уверенно заявила Лена. – Это как витамины. Их пьют здоровые люди для профилактики. А если заболеют, то никто про витамины не вспоминает. Ты, конечно, – Лена испугалась быть не правильно понятой, – по-честному клянись! Например, силой-потенцией своей мужской, – ехидно посоветовала она. – Но не здоровьем детей, Милы и родителей! Вдруг сглазишь! – Понял. Отключаюсь. Спасибо! Пока! Лена опустила трубку на рычаг и несколько минут смотрела на телефон осуждающе. Почему так получается? Родион, Гена – все близкие друзья-мужчины обретают с ее помощью мир и спокойствие. Чего прибедняться: приведи к ней дивизию обездоленных, каждому слово утешения найдет. Значит, на дивизию ее хватает, а на родного мужа недостает? Словно подслушав ее мысли, телефон взорвался звонками. Лена схватила трубку: – Володенька? – Это Гена Лидин. Голос у него был совершенно другой, не тот, что минуту назад, а расхлябанно свойский. Мила рядом находится, поняла Лена. – Я тебе хочу сообщить, что, как мы договаривались, – Гена выделил последнее слово, – территория освобождена. Володька сейчас один, корпит над бумагами. – И как ты себе это представляешь? – спросила Лена. – Как мы договаривались! – снова подчеркнул Гена. – Берешь зубную щетку и мчишься на «Полежаевскую» своего благоверного ублажать. Вот и Мила! Передает тебе привет и говорит, что между искренне любящими супругами могут случаться размолвки, но нельзя их ставить во главу угла! Правда, Милочка? Бросил трубку, не удосужившись выслушать ее ответ. Все вокруг счастливы! Только она страдает! А как было бы хорошо сейчас, размечталась Лена, рвануть на «Полежаевскую», примчаться с улицы, холодной и взволнованной, сказать Володе: не могу без тебя… Только надо сначала искусственные ногти срезать. Халтурщики! На одной руке два ногтя сломались, на другой три – позорище, и даже квитанции не дали! – Ма-а-ама! – Настя зевала и сладко потягивалась. – Посуду помыла, спать хочу зверски. Разбуди завтра полседьмого. Химичка нулевым уроком назначила дополнительные. Садистка! А у Петьки, помнишь, кросс на физкультуре. Впору лыжи доставать, а они через барьеры прыгают. «Надо Пете дать старенькие кроссовки, – Ленины мысли побежали в заданной плоскости, – нечего новые трепать. И действительно, какой дурак назначает кросс, когда на улице дождь со снегом? После физкультуры у него еще два урока, биология и пение. Ведь дети будут по уши грязными! Где у нас его старые штаны спортивные? Я их не выбросила и заштопала. Коротковаты, но если с носками, то незаметно…» Засыпая, Лена не то хвалила себя, не то ругала: «Ведь могла бы на все плюнуть, рукой махнуть – и к Володеньке!» Но Настя самостоятельно полседьмого под звон трех будильников не проснется! А Петя обязательно перепутает спортивную форму и новые кроссовки, на вырост купленные, обратит в старые калоши. ЭКСПЕРТИЗА Работа, напряженная умственная деятельность – лучшее средство от хандры и личных невзгод. О спортивном зале и тренажерах Володя забыл, ему не хватало суток, в которых восемь часов отдавались производству, чтобы уложиться с актами экспертизы в десять дней, отпущенных Егором Ивановым. Бравый следователь регулярно звонил и подгонял: – Товарищ Соболев! Правосудие не терпит проволочек! Почему копаетесь? Прокурор вас ждать не обязан! Володя подозревал, что Егор цитирует упреки, часто произносимые в его собственный адрес, но невольно оправдывался: – Я тебе не эрудит всеядный! Машиностроитель, а не Господь Бог. Если ты такой умный, то подскажи мне, чем отличаются свойства текстильных клеев при разных температурах? – Ой, не мудри! Напиши просто – свойства разные. Вот у нас есть один забулдыга, частый гость в КПЗ. Как выпьет, не поверишь, граф Монте-Кристо – железные решетки в камере раздвигает. Приходится его вырубать до беспамятства. Кто эти решетки на место поставит? Вдесятером пробовали – не выходит. А трезвый он и комара прихлопнуть не может, тот живым улетает. Спрашивается, какие свойства? Ответ – противоречивые. Так и пиши. – Нет! – отказывался Володя. – Уж если я взялся, то комар носа не подточит и живым не улетит. – Значит, с Леной не помирился? – делал вывод Егор. – Вот опять тебе противоречие. Трудовые успехи не совместимы с семейным счастьем. Мой приятель, следователь, с женой развелся, и раскрываемость у него пошла! Самые тухлые дела вытягивал и в суд гладкими да твердыми, как мраморные яйца, сдавал – ни одна адвокатская морда не могла ковырнуть и на доследование возвратить. – Что ты хочешь сказать? – нетерпеливо спрашивал Володя. – Во-первых, продолжайте работать, товарищ добровольный эксперт, в заданном режиме и без халтуры! Во-вторых, помните: чем дольше вы с женой в контрах, тем сильнее ее зрение растекается и обостряется. Врубился? Вовка! У тебя жена первый класс! Сфокусируется на каком-нибудь прощелыге, они сейчас вокруг Лены кругами ходят и мужскими доблестями хвастаются. Поверь мне! – Пошел ты знаешь куда? – Знаю, отключаюсь. Жду конкретных результатов. Вечерами, до закрытия, Володя просиживал в читальном зале Технической библиотеки. На дом с абонемента брал стопку книг, на следующий день возвращал и заказывал новые. Он вызывал молчаливое и почтенное уважение библиотекарей, так как круг его специальных интересов простирался от легкой до тяжелой промышленности. Гена практически переселился к Миле. Иногда забегал за сменой белья, одеждой или зимними покрышками для своих стареньких «Жигулей». Обязательно напоминал: – Мила спросит: ты меня выгнал для миротворческой деятельности с Леной! Не забудешь? – Сначала в своей семье разберись, потом в мою лезь, – бурчал Володя, не поднимая головы от бумаг. – Вот, друг называется! Тебе трудно запомнить, когда у меня судьба решается? Ты моих детей многочисленных хочешь безотцовщиной сделать? – Пошел вон! Не мешай работать! – Чудненько! С законной площади выжил, бумаги свои разбросал – туда не сядь, в это ботинки не заворачивай! Узурпатор! Вовка, я на тебя, узурпатора, надеюсь. Кстати, твоя жена много поспособствовала, чтобы я стал на праведный путь. – Чем она способствовала? – нахмурился Володя. – Тебе, домостроевец, не понять. Давай, гробь Канарейкина – светоча изобретательской мысли. Мила Володе не стала звонить, пришла лично. Дверь открыла соседка, которая затем вошла к Володе и, точно дворецкий, объявила: – К вам женщина! – И добавила тихо: – Ох, кобели! Соседка Геной была довольна: непьющий, негрубый, к чистоте нетребовательный. Хлеба и молока, попросишь, купит, да еще денег не возьмет, хотя занимает часто. Детей настрогал кучу и не бросил, как некоторые. Детки приходят, четверо сами приезжают, дорого одетые. А одного, точная копия папаши, мать привозит, чтобы Гена с ним сидел, пока она по магазинам ходит. Есть у Гены недостаток – слаб на женский пол. Идут и идут, то есть приводит и приводит. Что характерно – все медицинские работницы. Володя, друг Гены, поселился. Одного поля ягоды, а это уже слишком – квартиру в публичный дом превращать. Мила за годы, которые не виделись, постарела и напоминала серебряное изделие, которое чистят, полируют, но в углублениях все равно остается чернота. Володя поздоровался, освободил от бумаг стул, предложил садиться. Мила оглядывала комнату: – Тут... в этих условиях Гена жил, то есть живет? – Как видишь. Мила села на предложенный стул, хотела пристроить сумочку, но не нашла куда, положила на колени. – Володя! Извини, что я вмешиваюсь в ваши с Леной отношения. Я знаю, как это отвратительно, когда кто-то против твоей воли ковыряется в твоих ранах. Но я не могу быть безучастной, когда страдает такой удивительный человек, как Лена. С ней я не разговаривала, даже словом не обмолвились. Я хотела спросить тебя: чем я могу помочь? – А чем ты можешь помочь? – хмыкнул Володя и тут же вспомнил Генкины наставления. – Мила! Ты мне окажешь неоценимую услугу, если... только вместе с Генкой, если вы... словом, освободите нам эту площадь. Понимаешь, дома дети под ногами вертятся, да что тебе говорить, сама отлично знаешь. А нам, Лене и мне, требуется время и чистое пространство. Вроде плацдарма для подготовки свежих войск. «Неужели она поверит этой ерунде?» – мысленно испугался Володя. Мила не только поверила, она обрадовалась и заулыбалась. Про ее старение – враки, ошибка. Серебро с годами, даже если темнеет, благородство только приобретает. Отличная у Генки женка! Но ее достоинства заметны, только когда улыбается. Почти такой же Мила была в юности. – Конечно, Володя! Не сомневайся! – горячо заверила Мила. – Сколько вам требуется, столько и... маршируйте на плацдарме! – Генка тебя, – забросил удочку Володя, – сильно напрягает? В крайнем случае могу другую комнату снять или квартиру. – Не сильно, – заверила Мила. – Генка тебя очень любит. Несмотря на медичек, то есть одну Медичку. – Одну? – заинтересованно переспросила Мила. Володя постарался придать лицу выражение абсолютной искренности, даже заморгал от усердия: – Мила! Как на духу! Он тебе верен, глубоко в душе! Так глубоко, подумал Володя, что не раскопаешь. – Ведь каждый может оступиться, правда, Володя? – Истинно так! – Он с готовностью закивал. – И ты? – неожиданно перевела стрелки Мила. – Штанга – это у тебя временное увлечение? – Генка – трепло! – воскликнул Володя, забыв об установке хвалить друга. – Что он тебе наплел? – Не важно. Володя, ты повинись перед Леной! Гена каждый вечер на разные лады клянется мне в верности. Наверное, врет. Но это так приятно! – Почему же ты раньше, – заинтересовался Володя, – когда у Генки с Медичкой случилось, на его клятвы внимания не обращала? – Молодая была, глупая, – призналась Мила. «У женщин от молодости до зрелости, – мысленно отметил Володя, – период крайне короткий». – Отомстить хотела, – продолжала Мила. – Только все это глупости. Ни жена мужу, ни муж жене отомстить не могут. Ранить, почти убить, инвалидом душевным оставить – запросто. А месть – из другой оперы, из других, не семейных отношений. Будешь это иметь в виду? – Буду! – пообещал Володя. Он проводил Милу до двери, развернулся – соседка поджидает. – Баб табунами не позволю, участковому заявлю! – пригрозила она. – Понял, – кивнул Володя, хотя ничего не понял. Проскользнул мимо старушки в комнату, вернулся к работе. Итак, узел шлифовального шпинделя. Отличная идея, и Канарейкин ее только улучшил. В этом была проблема: он воровал талантливо, превращая смутную идею в толковую. У Володи рука не поднялась забрать у Канарейкина авторство на четыре из двадцати двух украденных изобретений. Но встречалась и явная халтура. Рецепт овощного мусса для диабетиков слово в слово совпадал с заявкой другого человека. Очевидно, в кулинарии и медицине Канарейкин мало смыслил, но то, что он был хорошим инженером, сомнений не вызывало. Роторную абразивную головку какой-то Хвостов придумал, а Канарейкин гениально ее приспособил для обработки отверстий. Сам Володя еще в институте понял, что фундаментальная наука не для него, что склад ума у него прикладной и технический. Над теоретической частью диссертации до посинения бился. Поэтому он испытывал к разоблачаемому Канарейкину противоположные чувства: осуждения и восхищения. Ворюга, но как мозги работают! Володя почти обрел душевное спокойствие. Переживания из-за ссоры с женой отодвинулись на задний план, а на переднем была гора срочной работы, требующей большого умственного напряжения. И с детьми он разобрался, по телефону поговорил. Лена, как всегда, подняла панику на пустом месте. Петя принес в школу какую-то взрослую книгу, но даже открыть не успел, учительница забрала, раскудахталась, маму вызвала. Мама, «сам знаешь, папа, какая она теперь нервная», сразу за ремень схватилась. И у Насти тоже все в порядке. Ее одноклассник хочет фотожурналистом стать, несколько портретов Настиных сделал. А мама – ,в крик: «Ты позируешь! Позируешь!» Да пусть ребенок позирует на здоровье! Володя дал дочери благословение. ИНТЕЛЛИГЕНТНАЯ СКЛОКА Зоя Михайловна, придя на работу и обнаружив полный разгром, растерялась. «Тут побывали грабители, – первое, что пришло ей в голову, – надо вызывать милицию». Делать это Зое Михайловне очень не хотелось. В конце концов, у нее есть начальство. Она набрала домашний телефон Булкина, только поздоровалась с его женой, интеллигентно поинтересовалась ее здоровьем и здоровьем Игоря Евгеньевича, как он явился собственной персоной. – Извините за беспокойство, – сказала Зоя Михайловна и положила трубку. Получилось невежливо, но ей некогда было вести светские беседы, нужно срочно разобраться в происходящем. – Что же это Лена ничего не убрала? – возмутился Булкин. – Значит, это не грабители, – облегченно вздохнула Зоя Михайловна. – Это я. – Булкин махнул рукой на разбросанные бумаги. – Да что тут грабить? Зоя Михайловна так не считала, но мнение свое предпочла не высказывать. – Объясните мне, Игорь Евгеньевич, что здесь произошло в мое вынужденное отсутствие? – Вы знаете, что мы Канарейкина представляем на премию? – ответил он вопросом на вопрос. – Отлично знаю. Все документы готовы, кроме представления, бланк которого вы должны были принести из «Роспатента». – Я-то принес. – Булкин размахивал бумажкой и постепенно повышал голос. – Но где эти чертовы документы? – Они лежали вот в этом, взломанном вами ящике, – строго и достойно ответила Зоя Михайловна. – Ни хрена они там не лежали! – выругался Булкин. – А меня сегодня ждут в главке! По старой привычке он называл главками вышестоящие организации. – Как? – опешила Зоя Михайловна. – Не может быть! Синяя коленкоровая папка. Вы ее видели? – Не помню. – Давайте искать. «Ах, не надо было мне уходить, – мысленно сокрушалась Зоя Михайловна. – Можно было ведь сразу подрезать и нижнее, и верхнее веко. Докторша уговорила меня оперироваться в два этапа, чтобы дважды содрать с меня, хапуга». Лена пришла на работу после недельного отсутствия. И застала начальника и Зою Михайловну ползающими на четвереньках среди разбросанных бумаг. В последнее время передвигаться на четырех точках опоры стало в «Олимпе» производственной нормой. – Вы что, болели? – спросил Булкин, с кряхтеньем распрямляя спину. – Нет, – честно призналась Лена. – А где же вы были? Кто вас отпускал с работы? Лена молчала, не зная, как начать объяснения. – Елена Викторовна, – спросила Зоя Михайловна, – может быть, вы знаете, где документы на Канарейкина? – Знаю. – Где? – хором воскликнули Булкин и Зоя Михайловна. – В милиции. – Где-где? – не понял Булкин. – В милиции. На Канарейкина заведено уголовное дело. За воровство чужих изобретений. Булкин рухнул на стул, лежавшие там папки разъехались под его тяжестью, и он едва не свалился на пол. Зоя Михайловна стала покрываться красными пятнами, недавно прооперированные, еще слегка отечные веки задергались от нервного тика. – Что ты несешь? – прошипела она. – Кто его разоблачил, то есть оболгал? «Сказать, что сами изобретатели догадались? – подумала Лена. – Нет, все равно откроется. Чего я трушу?» – Я его разоблачила! – сказала она с вызовом. Зоя Михайловна тяжело задышала, красные пятна на ее лице слились в единый пурпурный тон. Она задыхалась от злости и возмущения и походила теперь не на аристократическую даму, а на базарную бабу. – Да как ты?.. Ничтожество! За мужем уследить не можешь… Воровка! Кто тебе позволил шарить в моем столе? Сидишь со своими придурками авторами – и сиди! Что ты понимаешь в этом? Кошка подзаборная, сопля вонючая, я от тебя мокрого места… Булкин и Лена не только никогда не видели Зою Михайловну в подобном состоянии, но и не подозревали, что она владеет в совершенстве площадной бранью. Они ошеломленно слушали и наблюдали, как по-светофорному меняется лицо разгневанной дамы. Красный цвет бледнел, из розового переходил в желтый, а потом появился и зеленый оттенок. Первым пришел в себя Булкин. – Минуточку! – прервал он поток брани. – Зоя Михайловна! Как вы выражаетесь? Не горячитесь! Елена Викторовна, объяснитесь, пожалуйста. Какое воровство, что за уголовное дело? Зоя Михайловна, молчите, я вам сказал! Лена изложила суть дела, не забыв упомянуть об экспертизе, проведенной авторитетными специалистами. В конце она не удержалась и выпалила: – Следователь убежден, что Канарейкин не мог действовать в одиночку. В нашей организации у него есть сообщник, с которым Канарейкин, очевидно, делился ворованным. Ну ничего, на допросе быстро признается. Следователь очень опытный. Лена едва не сболтнула, что следователь – их приятель, но вовремя удержалась. Зоя Михайловна вдруг успокоилась. Она подошла к стулу, на котором висел пиджак Булкина, бесцеремонно достала из кармана его сигареты, щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. Прежде Лена никогда не видела, чтобы она курила. – Я ничего об этом не знаю, – заявила Зоя Михайловна, выпустив дым. – Елена Викторовна своей бурной деятельностью тоже сняла с себя подозрения, хотя все знают, что с Канарейкиным у нее были особые отношения и он постоянно носил ей подарки. Вы, Игорь Евгеньевич, как руководитель учреждения, несете полную ответственность за свою халатность. – Чего-о-о? – испугался Булкин. – Того! – огрызнулась Зоя Михайловна. – Простофиля! Лена смотрела на Зою Михайловну во все глаза. Где гранд-дама? Где благородство? Это же истеричная старая эсэсовка! А на Булкина без жалости нельзя было взглянуть. До смерти перепуганный и растерянный, он пытался грозно крикнуть, но сорвался на фальцет: – Да как вы смеете! Зоя Михайловна, не докурив сигарету, вульгарно загасила ее в горшке с геранью, пепельниц у них в кабинете не было. И объявила: – Я ухожу! Как вы мне надоели! – Кто? Куда? – просипел Булкин. Хотел, чтобы в его вопросе прозвучало начальственное: «Кто вам позволил уходить?», а получилось жалобное: «Куда вы направляетесь?» – Я на больничном, – сказала Зоя Михайловна. – И перехожу на инвалидность по состоянию здоровья. – Какая инвалидность? – не понял Булкин. – Я же звонил в больницу, у вас верхнее веко, то есть два верхних века. – Наверное, по-женски инвалидка, – подала голос молчавшая до сих пор Лена. – Я одну такую видела. Фвртычан! Это прозвучало как ругательство, брошенное Зое Михайловне в лицо. Зоя Михайловна, поджав презрительно губы, сощурив глаза, осмотрела Лену с головы до ног. Лена много лет стыла под этим взглядом, а теперь ничуть не боялась. – Шмакодявка! – точно выплюнула Зоя Михайловна. Этим словом Лену уже обзывали. Иванова с клипсами, когда пришла за мужа мстить. Да Иванова многотонная по сравнению с Зоей Михайловной – ангел поднебесный! – Аферистка! – Лена бойцовски поставила руки в боки. – Уголовница! – По тебе психушка плачет! – А по тебе – тюрьма! – Твой муж козел рогатый! Я ему список твоих любовников предоставила! – Моему мужу хоть есть куда рога ставить! А твоему? От него одна оболочка осталась! Ты всю кровь выпила! – Проститутка! – Вампирка! – Дура набитая! – Фашистка! Будет тебе Нюрнбергский процесс! Булкин, давно и прочно избалованный тихими и смирными подчиненными, смотрел на них сейчас в полной панике. Переводил взгляд с одной разъяренной женщины на другую и подал голос, только когда дело едва не дошло до рукопашной. – Я тебе патлы твои крашеные выдеру! – пригрозила Зоя Михайловна. – А я тебе глаза выцарапаю, заново пришивать придется! – Молчать! – закричал Булкин. – Немедленно молчать! Прекратить прения! Зоя Михайловна тряхнула головой, медленно подошла к столу, взяла свою сумочку, направилась к двери. На полпути остановилась, приблизилась в зеркалу, висевшему на стене, достала тюбик помады и тщательно накрасила губы. Посмотрела на свое отражение, покрутила головой, осталась довольна. Не прощаясь вышла, хлопнув дверью. Булкин и Лена, молча наблюдавшие за прихорашивающейся Зоей Михайловной, после ее ухода без слов уставились друг на друга. Игорь Евгеньевич, подавив панику, грозно нахмурился. Лена, испуганная собственной выходкой, была похожа на ребенка, ожидавшего наказания за проступок. Булкинская грозная физиономия приобрела оттенок родительской строгости. Казалось, он сейчас скажет: «Вугол поставлю!» Но Игорь Евгеньевич ничего не сказал, только по-отечески погрозил пальцем: шалить нельзя! – Игорь Евгеньевич. Простите! – повинилась Лена. – Такого со мной никогда не было! Всегда думала, что я интеллигентная женщина, почти. Чтобы я человеку, который старше, – «ты» и жуткие ругательства! Кошмар! Дело в том, что у нас в семье сейчас трудный период… Лена прислушалась к своим мыслям, замолчала на несколько секунд и продолжила говорить совершенно о другом: – Вот ведь как странно! Ссориться с мужем плохо, очень плохо! Но с другой стороны, сколько событий сразу наваливается и чувств! С новыми хорошими людьми знакомишься. А прежде идеальные, вроде Зои Михайловны, оказываются подлыми. Но ведь это не метод? Правда? Это как в театр ходить ради антракта. Кто же из-за антракта ходит? – Леночка! – грустно ответил Булкин. – В семейной жизни без, антрактов не обойтись. А лучший метод, я лет тридцать назад понял, – рыбалка. Один на один с рыбой, а, она безмолвная! – Мне рыбалка не подходит. – Конечно, это я к слову. Давайте еще раз по порядку. Что у нас все-таки произошло? УТЮГ ДЛЯ САМОГОНКИ В воскресенье с утра Володя приехал домой, чтобы отпечатать акты экспертизы. Лена сидела за компьютером, он диктовал. Когда Лена уставала или уходила на кухню готовить обед, ее место занимала Настя. Работа сразу резко тормозилась. – РотАрный или ротОрный? – спрашивала Настя. – Шпиндель? Есть такое слово, ты уверен? Оно литературное? А что это? Вопросы задавал и Петя, крутившийся рядом. Володя рассказывал, что такое винтовой компрессор или теплообменник, как автоматически регулируется скорость вентилятора и измеряется влажность в помещении. – Каннелюры! – восхищенно произносила Настя. – Я бы так назвала пришельцев из другого мира. Но это были всего лишь вертикальные же лобки на колонне или пилястре. А что такое пилястра? – Откуда ты так много знаешь, папа? – удивлялся Петя. Володя скромно отвечал, что его знания типичны для любого инженера. – Тогда я инженером не буду, – делал вывод Петя. – Кем же ты станешь? – Ветеринаром. – Что-то не замечал за тобой особой любви к животным. – Выгодная профессия, – пояснял Петя. – Кошки и собаки разговаривать не умеют и пожаловаться не смогут. Они часто отвлекались и работу закончили поздно ночью. Разложили документы в строгом порядке, соединив скрепкой акт экспертизы, заявку обворованного изобретателя и копию патента Канарейкина. Всего получилось восемнадцать дел. Лена хотела предложить Володе заночевать у них, ведь завтра утром все равно встречаться, чтобы ехать к следователю. Она не знала, как сказать. Глядя в сторону, пробормотала: – Могу постелить тебе на диване в большой комнате. Володя, глядя в другую сторону, ответил: – Почему на диване? У меня законное место есть. Так почти состоялось их примирение, то есть был сделан самый важный первый шаг. И обоим было ясно, что ночью в постели произойдет окончательное воссоединение семьи. Лена волновалась, как неопытная девушка. Драила себя под душем, словно из за боя вышла. Облилась духами, наверное, зря. Будет благоухать, как парфюмерная фабрика, только чихание у Володи вызовет. Снова стала под душ. Выскочила, наскоро вытерлась – пока она время теряет, Володя уснуть может. Он не спал, ждал ее. Лена робко забралась под одеяло на своей половине кровати. Володя протянул руку, она кинулась в его объятия. Слова им были не нужны. – А вдруг они подерутся? – спрашивал Петя сестру в детской. – Дурак! – подала голос со своей кровати Настя. – Ты ничего не понимаешь! – Я раньше папу спрашивал, почему он редко выжигает по дереву, он сказал, что делает это, только когда очень злится, для успокоения нервов. Он давно не выжигал, правильно? – рассуждал Петя. – А мама, когда я маленький был, всегда говорила, чтобы я к ним приходил, если ночью боюсь. Я пошел! – решительно поднялся Петя. Со словами: «Мне страшный сон снится!» – Петя вломился в родительскую спальню. Правильно сделал. В темноте он, кажется, различил, что мама и папа сплелись, а при его появлении резко расплелись и раскатились в стороны. Книга о сексуальной жизни хотя и обогатила Петю кошмарными знаниями, к родителям он эти знания не прикладывал. Он очень любил папу и маму! Настя подождала некоторое время, брат не возвращался. А что она, хуже его? С подушкой и одеялом она пришла к родителям. Велела Петьке двигаться ближе к папе, а сама устроилась под бочок к маме. – Тебя тоже кошмары мучают? – недовольно пробурчал Володя. – Жуткие! – заверила Настя. – Про каннелюры и пилястры. – Папа, – спросил сын, – купишь мне на день рождения плеер? Я свой Насте за триста рублей отдал. Она не хотела за так мне денег дать, чтобы я твоего Пушкина выкупил! – донес Петя и получил удар пяткой от сестры. Это была ночь любви! К детям. Утром все проспали. С Егором договорились на десять, а вскочили в девять, первый урок дети прогуляли. Лена наспех готовила завтрак, стучала в дверь ванной, торопила Володю, который медленно брился. Он ворчал, что чай слабо заварен, Лена отчитывала детей, которые с вечера не собрали школьные рюкзачки. Все как прежде. Но в какой-то момент Володя почувствовал непривычное в поведении Насти и Пети. Они не огрызались, а смотрели на родителей с умилением. «Дожили!» – мысленно обругал себя Володя. Егор просматривал документы и удовлетворенно кряхтел. – Ребята, не хотите перейти к нам на работу? А что? Раньше были дружинники, а теперь введем следователей-добровольцев. – Брось трепаться, – сказал Володя, – годится все это или нет? Если подходит, поеду подписи собирать. Егор недоуменно на него уставился. Только что звал Володю в добровольные следователи – шутил. Неужели граждане думают, что дела ведутся вот так кустарно и дилетантски? Егор втянул Лену и Володю в «следствие» с единственной целью помирить на ниве совместной деятельности. Похоже, цель достигнута. – Не надо подписей, – сказал Егор. – Должно быть все официально, запрос прокурора и тэдэ и тэпэ. Кстати, о прокуроре. – Поднял трубку и набрал номер: – Светик? Звонит лучший следователь Москвы и Московской области. Узнала? Светик, я на секунду оторву тебя от государственных дел! Фврт?.. Нет, эта дама лежит в больнице с внепапочной беременностью. Знаю, что страшное заболевание. Светик, ты береги себя в половой жизни! Почему издеваюсь? Что ты! Над святым я никогда не потешаюсь! Просто думаю, что с врачом, со специалистом «по-женски» нашей кавказской пленницы, надо бы разобраться: сколько он за диагноз берет? Светик, ты про фонд помнишь? Умница. А что налоговая полиция? Отлично! Светик, давай перейдем на работу в налоговую? Ведь у них лафа: только руку протяни, кого ни схватишь, всякий преступник. Не то что у нас, мужественных рыцарей правопорядка. Ты не рыцарь? Тогда рыцарка! Целую твой правый погон. Пока! Егор положил трубку и довольно потянулся: – Обожаю ее злить. Знаете, какого она роста? Метр девяносто шесть. И полное отсутствие чувства юмора. Но прокурор классный. Мы с ней дружим. Ради нее я три раза в год становлюсь на стул, когда поздравляю с Новым годом, с Восьмым марта и с днем рождения. Да, да, – кивнул Егор в ответ на их улыбки. – А что вы думаете? Меня жена, между прочим, к Свете ревнует. Однажды увидела, что я статью читаю об упражнениях по наращиванию роста, такой скандал закатила. И ультиматум поставила: подрастешь на сантиметр – разойдусь. Моя жена считает, что со всех остальных женщин хватит и моей макушкой любоваться, а в глаза мне заглядывать – это разврат. Володя подумал о том, что Егор сейчас разразится очередной историей, но он заговорил серьезно: – Еще раз большое вам спасибо, ребята, за помощь следствию! Выражаю благодарность от имени партии и правительства. Но на этом ваши функции исчерпаны. Дело тухлое. И нам еще долго киселя хлебать. А вы держитесь как можно дальше от него. Ясно? – Почему? – вскинулся Володя. Егор не успел ответить. Дверь резко распахнулась, и в кабинет вошел представительный мужчина в драповом длиннополом пальто, за ним второй с портфелем. – Моя фамилия Емельянов, – объявил первый. – Это мой адвокат, – кивнул на второго. – Что за повестки вы мне шлете? Лена, Егор и Володя заговорили одновременно. – Юрий Александрович! – воскликнула Лена. – Позвоночник! – удивился Володя. – Адвокат? – ухмыльнулся Егор. – Но мы вам обвинения не предъявляли. Пока, – сказал он, внимательно глядя на Лену и Володю. – Подождите за дверью! – приказал Егор Емельянову. – Вас пригласят. Когда дверь закрылась, он устроил допрос Соболевым. – Лена, откуда ты его знаешь? – Емельянов – председатель фонда и куратор программы «Российские эдисоны», наше бюро «Олимп» тесно с ним сотрудничает. – Логично, – согласился Егор. – А ты, Володя? – Имел честь с Юрием Александровичем, – насмешливо ответил Володя, – учиться в одном институте. – Что у него с позвоночником? – Сей орган у него, как у червя, отсутствует. Любил все делишки по звонкам обделывать. Поэтому кличка Позвоночник. – Ясно. Ребята! Еще раз! – напомнил Егор. – Держитесь от этого дела подальше. Он встал, как бы давая понять, что время на личные беседы истекло. Провожая Соболевых до двери, приятельски обнимал их за талии. Голова следователя доставала Володе до плеча, а Лене до подбородка. – Обязательно еще увидимся! – говорил Егор. – Вот только немного освобожусь. Похоже, – вздохнул он, – отдыхать придется на собственных похоронах. Шутка! Мы еще поцапаемся. Володь! А утюг для самогонки сломался на первой бражке! Халтура! Емельянов демонстративно отвернулся от Соболевых, когда они вышли в коридор. Не дожидаясь приглашения, распахнул дверь кабинета следователя. – Володя, – спросила Лена, – о каких утюгах говорил Егор? – Чепуха, глупость, – смутился Володя. – Расскажу, только дай слово не смеяться! Лена слова не сдержала и хохотала до колик в животе. ПРАЗДНИК Настроение у Лены было торжественным. И хотя более всего ей хотелось остаться наедине с Володей, давняя привычка отмечать праздники в кругу друзей взяла верх. – Давай гостей пригласим? – предложила она. – Генку с Милой и Родика с Аллой? Володя не возражал. Гена, которому позвонили, спросил о поводе и сам же его подсказал: день свадьбы, он же день воссоединения любящих сердец. «Подходит», – согласился Володя. Алла и без приглашений к подруге собиралась за китайским чаем, коего нет ни в одном магазине. Лена осторожно уточнила, не было ли у Родика побочных эффектов. Только самый положительный, заверила Алла. Чай настолько тонизирующий, можно сказать, вдохновляющий, что Родик не встает из-за компьютера и пишет потрясающий детектив. Прерваться и съездить к Соболевым за чудо-чаем?.. Кричит: «Согласен!» Лена и Володя, закупая продукты на оптовом рынке, долго ходили вдоль контейнеров-магазинчиков. Лене нужно обязательно проверить цены, чтобы выбрать наименьшую при допустимом качестве. Им осталось купить овощи, когда Володя посмотрел на часы и всполошился: – Время! Дети из школы придут! У нас с тобой только два часа! Скорее домой! Потом за картошкой схожу, после! Они пулей помчались домой. Лидин, теперь специалист по цветам, купил Соболевым роскошный букет. Гена кружил вокруг Милы, сдувал с нее пылинки и всячески лебезил. В счастливых глазах Милы стояло веселое извинение: да, все понимаю, сама люблю его безумно, но пусть попляшет на углях, ему полезно. Смотреть на них было приятно. Алла и Родион принесли экзотический напиток – смесь рома и текилы. – Это все равно, – повинился Родион, – как, по-нашему, смешать коньяк и водку. Лена! Прошу прощения за навязчивость, но не осталось ли у тебя того прекрасного чая? В такой день не хотелось врать и лукавить. – Оно не чай, – призналась Лена, выгружая коробочки из кухонного шкафа, – а средство от облысения. Володя хорошо помнил, как этой дрянью он намазал голову, выскочил, дурак, на улицу с вещичками… – Мне одна женщина, – сказал он, тяжело вздохнув, – очень пожилая, из деревни, подсказала способ… Он рассказал, как нужно для борьбы с плешью мазать голову клеем, а потом отдирать. – Ни за что! – воскликнула Лена. И высказала то, что давно носила в себе: – Мне твоя лысина нравится! Очень! Сидоркина, комплексный дизайн внешности в доме напротив, спроси! Это так стильно и современно! Многие специально бреются, а тебе от природы повезло! – Абсолютно верно, – поддержала подругу Алла. – Сейчас даже из поэтов никто простоволосым не ходит. Коротко стригутся или хвостик на затылке завязывают. – Тут же ясно, китайским по белому написано! – Родион показал пачку, которую внимательно изучал. – Зеленый чай с добавками тибетских трав. – Дядя Родион, – спросил Петя, – вы троглодит? Все невольно посмотрели на пластиковый пакет, куда Родион с поспешностью и явной жадностью укладывал коробки. Писатель покраснел от смущения. – Петька! – возмущенно воскликнули родители. – Братик хотел сказать «полиглот», – успокоила Настя. Она и за столом уселась рядом с дядей Родионом, чтобы услышать о его творческих планах. Но пришел ее одноклассник Иван Лобов, облика не школьного, а бандитского. Встретишь такого громилу в темном переулке, кошелек без слов отдашь. «Наверное, второгодник», – подумали бездетные Алла и Родион. «Неужели наши такими же вымахают?» – размечтались Мила и Гена. «Искусственно лысый!» – отметил Володя. «Как Ванечка возмужал!» – подумала Лена, которая помнила его хрупким первоклашкой. Она поставила перед Ваней тарелку и навалила всяческой еды. Он принялся с аппетитом есть. Петя пристально за Ваней наблюдал. Взрослые как всегда: говорят тосты про любовь и дружбу, а спорят про политику и литературу. Наконец Ваня насытился и заявил: – Я к вам на минутку зашел. Мне еще к репетитору по английскому надо. – «По английскому надо», – передразнил Петя. – А сам сколько съел! – Как тебе не стыдно! – хором пристыдили сына родители. Иван на замечания «мелкого» внимания не обратил: – По просьбе Насти я сделал и хочу показать вам некоторые снимки. – Не надо ничего показывать – всполошилась Лена. – Почему? – удивился Володя. – Какие снимки? – Показывай, показывай, – кивнула Настя, – папа сильный, он выдержит. Лена собрала посуду, чтобы уйти на кухню. Она не хотела видеть, как изменится лицо мужа и друзей, когда они увидят Настю, позирующую полуобнаженной. Но потом передумала и осталась: вдруг понадобится стать на защиту дочери от гнева разъяренного отца. Иван достал первый снимок из конверта: – Семейство Ивановых около своего дома и в полном составе: отец, мать и два их сына. Порядочные мерзавцы. Я отпрысков имею в виду. Побираются в метро – вот видите, на этом снимке. На груди таблички: мы, мол, немые, мама в больнице, папа в тюрьме, бабушка вчера умерла, хоронить нет денег. – Я пять ошибок насчитала, – вставила Настя, – орфографических и пунктуационных. – Неплохо, – одобрил Родион работу «фоторепортера». – Есть настроение и любопытный ракурс, – поддержала Алла. Володя не слушал их объяснений, он смотрел на фотографии. Та самая Иванова, и клипсы те же, застыли в полете, как маленькие ядра. Рядом с ней толстяк под стать. Он точно не из списка изобретателей. Этого Иванова Володя никогда не видел. – Дети, – растерянно проговорила Лена, – чем вы занимались? Что это такое? – Дети, продолжайте! – велела Алла. Инициативу захватила Настя. – Следующая группа фотографий, – говорила она, явно наслаждаясь моментом, – должна внести в отношения моих родителей ясность и умиротворение. Демонстрирую: Иванов и наша соседка тетя Лена с пятого этажа, любовники, входят в подъезд. Они же, выходят из подъезда. – Мы ждали меньше часа, – сообщил Ваня. – Век скоростей! – хмыкнул Гена. Заработал строгий взгляд жены и, кашлянув, подобострастно заявил: – Таких надо выводить на чистую воду! – Частный сыск, – со знанием дела сказала Мила, – начинает у нас развиваться, лицензируются фирмы. Но не особо процветают, так как в основном занимаются поиском оснований для разводов. – То ли еще будет! – оптимистично брякнул Гена и скис под недовольным оком жены. – Не перебивайте, – попросила Настя и продолжила выкладывать на стол фотографии. – Петька, отгреби посуду. Это – гвоздь программы. Целуются. В нашей арке. Они думали, что их никто не видит, а мы с Ванъкой за мусорными баками сидели. – Классный снимок, – похвастался Иван. – Смотрите: ей, чтобы до его губ дотянуться, его же живот и мешает. А? Как стоят! Прямо буква "Л", между ногами расстояние точно больше метра. Здорово получилось. Я на конкурс пошлю. – А сколько, интересно, за эти фотки дядя Валера, муж тети Лены, даст? – задумчиво произнес Петя. Его вопрос вывел родителей из растерянности, они снова хором воскликнули: – Петька! – По шее он тебе даст, – сказал Володя. – Как минимум, – тихо сказал Гена. – В этой семье не портрет Пушкина должен висеть на стене, а Павлика Морозова. – Как на конкурс, так можно, – надулся Петя, – а как правду, ну за маленькую там плату, сразу «набью, набью». А кто с уроков сбегал, чтобы караулить? – Кто? – строго спросила Лена. – Никто, – ответила Настя и ткнула брата кулаком в спину. – Ой, посмотрите на этих Ивановых, – она взяла один из снимков, – в этом семействе есть нечто гоголевское. Он – вылитый Собакевич, а она – настоящая Бобелина. – Точнее, Боболина, – поправил ее Родион. – Кстати, в жизни Боболина не была столь мощного телосложения, как ее изображали на русских лубках. И Гоголь тоже ошибался. – Кто такая Боболина? – спросила Мила. Никто, кроме Насти и Родиона, не знал. – Господи, ну кто сейчас читает Гоголя? – презрительно пожала плечами Алла. – Героиня войны за независимость в Греции, – пояснила Настя. – Купчиха, вдова, все имущество отдала повстанцам, а сама стала капитаном военного фрегата и сражалась против турок. В кабинете Собакевича висел ее портрет, и одна ее нога, как пишет Николай Васильевич, «казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные», – процитировала Настя наизусть. «Литературу она сдаст, – подумала Лена. – Но что делать с химией?» – Подожди, Ванечка! – остановила Лена мальчика, который собрался уходить. – Я тебя конфетками угощу. – Достала из серванта и открыла коробку ассорти, еще Канарейкиным даренную. – Если отвлечься от Гоголя Николая Васильевича, – признался Родион, – то я ничего не понимаю. – Аналогично! – поддакнули Мила и Гена. – Все так просто! – бросилась на защиту Соболевых Алла, которая была в курсе дела. – Еще Фрейд говорил… Что говорил Фрейд, узнать не удалось, потому что раздался звонок в дверь. Лена вдруг подумала, что это пришла Иванова – та, что на фотографиях, которые лежат на столе. Ужас! То есть очень хорошо, сейчас бедной монументальной женщине все объяснят. Володя и объяснит. Перед Володей стояла не Иванова, а бледный, взволнованный мужчина лет пятидесяти, с ухоженной, точно циркулем очерченной, бородкой-эспаньолкой. На свободной от растительности части лица разливалась бледность свежевыстиранной и подсиненной простыни. – Я могу видеть Елену Викторовну? – Кто вы такой? – довольно грубо спросил Володя, у которого были основания опасаться непрошеных гостей. – По личному, очень личному делу. – Кто вы такой? – еще строже спросил Володя. – – Моя фамилия Канарейкин. – Петр Сергеевич? – изумилась Лена, не выдержавшая ожидания и прибежавшая на помощь мужу. – Елена Викторовна! – простонал Канарейкин в ответ. Он вытянул руки вперед и, отстраняя Володю, рванулся к Лене с такой силой, словно она собиралась убежать от него. Лена попятилась в комнату. – Мне надо с вами поговорить! – заклинал Канарейкин. – Здравствуйте, господа! Он увидел, что попал на торжество, люди сидят за праздничным столом, смутился, но продолжал свое: – Умоляю! Пожалуйста, наедине, пять минут! – Зачем? – растерялась Лена. – Почему наедине? Мне нечего скрывать от семьи и друзей. Канарейкин продолжал упрашивать ее удалиться для приватного разговора. – Никуда она не пойдет! – отрезал Володя. – И вы сюда напрасно явились. – Елена Викторовна, миленькая, все рушится! Поруганное имя, позор, тюрьма, – бессвязно лепетал Канарейкин. – Петр Сергеевич, успокойтесь, – говорила она. – Как же успокоиться? Ведь следствие, следствие идет! – Это по делу Ивановой-Боболины? – тихо спросила Алла Настю, но все услышали. Петя, которого весь вечер шпыняли, пожелал реабилитироваться. – Это по другому делу, – сказал он. – Дядя Канарейкин изобретения своровывал. – Воровал, – автоматически поправил его Родион. – Все очень просто, – сказал Гена жене. – Соболевы организовали дома филиал прокуратуры. Миле эта информация решительно не понравилась. Она впервые посмотрела на Гену не покровительственно, а испуганно. – Не боись! – обнял ее Гена за плечо. – Ты со мной. – Все знают! – Канарейкин уставился на Петю. – Дети знают. Мое доброе имя, честь! У меня скоро внук должен родиться. – Канарейкин чуть не плакал. – Как он на меня посмотрит? Это была не моя идея! – Не ваша, – подтвердил Володя, – а двух десятков других людей. – Вы меня не поняли. – Глаза Канарейкина бегали с одного лица на другое в поисках сочувствия. – Зоя Михайловна, она предложила. Я исполнитель, но ее участие теперь практически недоказуемо. Она давала мне только те отказные материалы, которые шли через Елену Викторовну. То, что потом я приносил Зое Михайловне, получается, она видела в первый раз. – В моих бумагах рылась! – сообщила Лена ничего не понимающим гостям. – Давайте по порядку, – предложила Мила. – Кто истец и кто ответчик? Но Лена почему-то вначале представила Канарейкину своих друзей: – Родион, писатель. Его жена Алла, редактор. Геннадий, инженер, его жена Людмила, юрист-нотариус. Мой муж Владимир, кандидат технических наук. А также – Петя, Настя и Ваня. – Петр Сергеевич, – вступил Володя и представил Канарейкина, – выдающийся изобретаюль. Можно сказать, чемпион по количеству патентов. Но есть одна закавыка. Очень многие его патенты вульгарно сворованы, как Петька сказал (Петька гордо распрямился на стуле), у менее удачливых заявщиков. – Вы сядьте. – Лена предложила Канарейкину стул. – Но подарки свои заберите. Она взяла открытую коробку ассорти и протянула Канарейкину. Ваня вытащил изо рта надкушенную конфету и вложил ее в ячейку. Канарейкин непонимающе смотрел на коробку, которую держал в руках. – Какие подарки? Господи, да я вам... квартиру, дачу мою возьмите! Все растерялись от этого возмутительного предложения. Все, кроме Пети. – Берем! – сказал он. И получил очередную оплеуху от сестры, а родители в очередной раз вскричали: – Петька! – Молодое поколение выбирает, – заметил Родион. – Вы поймите! – быстро заговорил Канарейкин. – Я кабинетный человек… Изобретательство – дело тихое и для избранных. Эдисон! – вдруг сморщился и брезгливо скривился он. – Ну что он придумал? Лампочку накаливания? Да наш Яблочков к тому времени уже несколько лет бился, чтобы в России производство этих лампочек наладить. Эдисон был гениальным организатором и монополистом, на него трудился огромный штат талантливых изобретателей! – Об Эдисоне поговорим в следующий раз, – прервал Володя. – Петр Сергеевич! Вы, не побоюсь комплиментов, очень способный инженер. Зачем вам эта уголовщина? – Не все так просто! – воскликнул Канарейкин. – Мои патенты в основном мне не принадлежат. – Вы их переуступали, продавали лицензии, длительные и временные? – быстро спрашивала Лена. Канарейкин покорно кивнул. Лена объяснила присутствующим, что изобретатель и владелец патента часто не одно и то же лицо. Присутствующие по-прежнему мало понимали. Но Родион толкнул жену в бок – записывай, сюжетец детективный. Алла достала блокнот и принялась стенографировать. Навыки стенографии она приобрела в те времена, когда пыталась «главненькое» писать с устной надиктовки. – Кто владеет вашими патентами? – спросил Володя. – Емельянов Юрий Александрович, – быстро ответил Канарейкин, – и программа «Российские эдисоны». – Все равно! Не схватываю! – развел руками Володя. – Генка! Емельянов – это Позвоночник, помнишь? Теперь он на фонде сидит и без адвокатов на улицу не выходит. – Да! – откликнулся Геннадий. – Позвоночник... он слова порядочного не стоил и стоить не может! Ребята! Не надо уходить вглубь, когда есть вширь! Всем известно, что от патента до прибыли долгий путь и одни убытки. Можно изобрести двигатель внутреннего сгорания на солнечной энергии, но гораздо сложнее найти тех, кто станет его производить. В чем корысть? – Кроме дросселей для ламп дневного освещения, – сказал Володя, – я не нашел ни одного вашего, или условно вашего изобретения, внедренного в промышленности за последние два года. – Благодарю за высокую оценку моего... так сказать, потенциала. – Канарейкин сцепил пальцы в замок и потряс ими в воздухе. – Мне также приятно оказаться в кругу людей, позволю себе нескромность, объединенных техническим образованием. Ведь все очень просто! – Он снова плаксиво сморщился. – Это очень большие деньги. Но не мои! Я по таксе уступал, поверьте, не бог весть какой. Он немного помялся, как человек, который не решается на откровенность, посмотрел на Лену. – Смелее! – сказала она. – Здесь все свои. – Большие деньги, – повторил Канарейкин. – Вот на Украине был недавно скандал. Одна фирма завладела патентом на «способ вибрационного контроля машин», не бог весть какая эврика, но в нефтяной промышленности весьма и весьма… Понимаете, патент может купить государство, если, конечно, имеются каналы влияния. Украинское правительство отвалило почти сто миллионов долларов, если из гривен перевести… Или еще… Какое-нибудь предприятие вроде ярославского хлебозавода заключает с фондом изобретений контракт на использование патентов «способов получения хлебобулочных, макаронных и мучных изделий», платит ежемесячно фиктивные многомиллионные вознаграждения изобретателям, от налогов эти суммы уводит… Но я! Я к этому не причастен! Только теоретически! Только на первичном этапе! – Да! – вдруг подал голос Ваня. – Кто снимает и кто пленку проявляет – разная ответственность. – Простите! – подался вперед Родион. – Э-э-э… Петр Сергеевич, правильно? Не могли бы уточнить некоторые детали? – Еще лучше – начать сначала, – сказала Алла, не отрывая глаз от блокнота. – Всем интересно! – заверила Настя, которой интересно вовсе не было, но если дядя Родион так разгорячился! Володя, пока Канарейкин начинал сначала, ушмыгнул на кухню, где был телефон, и позвонил Егору Иванову. – Слушай! – возбужденно заговорил Володя. – Тут такая петрушка! Ворованные идеи – чепуха, мелочь, дорожки ведут далеко и высоко! Он пересказал Егору информацию Канарейкина. Следователь не только не обрадовался новым данным, не только не попытался ввернуть какую-нибудь байку или анекдот, но даже разозлился и повысил голос: – Я же вас просил! Кто вас просил? Хотите под программу защиты свидетелей? Обеспечу! Тебе тут не Америка! Знаешь, где я тебе программу устрою? В тюрьме! Эх, рано тебя выпустили! Кстати, вы с Леной будете сидеть в разных изоляторах и даже перестукиваться не сможете. Куда вы лезете?! Пироги должен точать сапожник, то есть пирожник. Вовка! Я тебя как человека прошу! – Значит, ты все это знал? – сделал вывод Володя. – Вопрос, откуда ты знаешь? – От верблюда! Верблюд, он же Канарейкин, сидит у меня дома и исповедуется. – Володя прислушался. – Вот уже закончил про детские годы и перешел к отрочеству. – Почему у тебя? – удивился Егор. – В общем, так! Пусть Канарейкин завтра придет ко мне в одиннадцать, нет, в двенадцать. И принесет подробное чистосердечное признание. Лучше – в трех экземплярах. У нас опять в ксероксе чернила кончились. Вот жизнь! Чернила раньше квартала заканчиваются. Володя! Дай мне крепкое мужское слово, что самодеятельности разводить не будешь! – Может, мне Лену с детьми к родителям в Сибирь отправить? – разволновался Володя. – В Сибирь мы всегда успеем. Пока! Ты слово дал! – напомнил Егор и отключился. Володя вернулся в гостиную. Канарейкин рассказывал о своих первых изобретениях, сделанных тридцать лет назад. В качестве референтного лица, к которому обращал пламенную речь, Канарейкин выбрал Милу, юриста-нотариуса. И очень нервировал Гену, провоцировал на ядовитые вопросы и уточнения. Алла прилежно стенографировала и просила по буквам медленно диктовать технические термины. Иван Лобов крутился вокруг изобретателя и делал снимки. Канарейкин вздрагивал от вспышек фотокамеры. – Вот, возьмите. – Володя протянул Канарейкину листок. – Здесь фамилия, имя, отчество, рабочий телефон и адрес следователя. Он ждет вас завтра в двенадцать с чистосердечным признанием в трех экземплярах. – В трех разных? – опешил изобретатель. – Просто копии, – успокоил Володя и не стал говорить, какие материальные трудности испытывают органы правопорядка. Володин жест настолько походил на блатное протежирование – мол, следователь у нас свой, карманный, что все опешили. Только Канарейкин возликовал: – Я скажу, что от вас, да? Огромное спасибо! Елена Викторовна! По гроб жизни! Он до выхода рассыпался в благодарностях, и Лена с Володей испытывали неловкость людей, которые только сказали, где анализы сдают, а вовсе не обещали хороший результат. – Дядя Родион! – Насте хотелось поучаствовать в творческом процессе писателя. – Ведь это прекрасная идея: человека убивают из-за шпунделя! – Шпинделя, – автоматически поправил Гена. И склонился к уху жены. Он весь вечер ей что-то шептал. Красное ухо Милы с дорогой сережкой напоминало приплюснутую креветку с бриллиантовой висюлькой. – Если вокруг тебя будут виться такие шпиндели, даже если они шпундели, то я за себя не отвечаю! – Родик! – нахмуренно проговорила Алла, рассматривая свои записи. – Многие технические детали, термины... не гарантирую. Но мы всегда можем проконсультироваться у Лены. – Я репетитора по английскому прогулял, – сообщил Ваня. – И не жалею. – «По английскому прогулял»! – передразнил Петя. – По английскому не прогуливают, а только уходят невоспитанные личности. Петя добился того, чего желал весь вечер. Папа, мама, Настя посмотрели на него с уважением. – Строго говоря, – сказал Родион, – не по английскому, а по-английски. Но это стилистические мелочи и придирки. Друзья, у нас еще осталось выпить? Гена, разливай дамам ром с текилой. Дети, налейте себе воды. Я хочу предложить тост за семью Соболевых, за Лену и Володю. На первый взгляд они совершенно обыкновенные простые люди… – Но я готов им все органы отдать! – перебил Гена. – Ничего другого. – Мила кокетливо прихлопнула его рот ладошкой. – Ничего другого мой… – она запнулась и решилась, – мой муж предложить не может. И тем он прекрасен! У Гены не было слов, знамя подхватила Алла: – Если бы вы знали Лену! Если бы вы знали их так, как знаю их я! – А мамина работа и «Олимп» накрылись медным тазом! – встрял Петя. Его ставки рухнули, сестра привычно врезала ему в бок. – И пусть! – оптимистично воскликнула Лена, у которой глаза заволокло слезами умиления. – И пусть! Зато… Она так выразительно посмотрела на мужа, что мысль ее стала всем понятна. Баланс счастий и несчастий в семье Соболевых пришел в норму. – За ТО! – проговорили все разом. И сдвинули фужеры.